28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

повсюду оборудовали бункеры, мы были сосредоточены на подготовке к восстанию: добывали оружие, ликвидировали коллаборационистов, учились драться… Об убежищах мы всерьез не задумывались. Зачем они нам? Мы не рассчитывали, что продержимся дольше одного дня. Даже те немногочисленные товарищи, которые любили разглагольствовать про Масаду, в самых смелых своих мечтах не могли представить, что мы будем держать оборону так же упорно, как наши предки в осажденной римлянами крепости.

Лучше бы мы с римлянами воевали. По сравнению с нацистами гонители христиан казались просто-таки цивилизованными людьми.

Знал ли Ави, что здесь есть бункер, или просто высказал предположение, никто из нас уточнять не стал. Мы рассеялись по дому и по двору в поисках замаскированного входа, и в конце концов Эсфирь отыскала в подвале потайную дверь. Мы распахнули ее, не стуча и не спрашивая разрешения, и оказались в душном подвале, где прятались человек двадцать гражданских, в том числе – много детей. В изнеможении мы рухнули на пол. До сих пор я боролась с жжением в легких, а теперь закашлялась так, что меня вырвало. Но мне было все равно. Главное – мы в безопасности. Я не погибла в огне.

– Вон отсюда! – истерически крикнула одна из женщин. На руках у нее лежал худющий мальчик, да и сама она напоминала скелет в отрепьях.

– Убирайтесь! Вы нас всех подвергаете опасности! – поддержала ее женщина постарше, с ввалившимися щеками. Тоже живой труп.

Не успели мы ничего ответить, как поднялся ропот:

– Нечего вам здесь делать!

– Из-за вас мы все умрем!

– Если немцы вас здесь найдут, нас всех перебьют!

Уму непостижимо. Мы сражались за гетто, а эти люди так боялись за свою жизнь, что ненавидели нас за это.

Из угла, где сидела стайка детишек, выступил юноша. Он твердо сказал:

– Повстанцы останутся здесь!

Это был Даниэль.

60

Я сразу узнала его в тусклом свете свечей, хотя он был обрит почти налысо и сильно похудел.

– Ты что, был в Треблинке? – испуганно спросила я и снова закашлялась. И из-за дыма, который все еще жег легкие, и потому что вспомнила, как кашляла Руфь. Она выбралась из лагеря, потому что любовник заплатил за нее выкуп. Но за Даниэля платить некому, а сбежать из концлагеря, судя по тому, что мы слышали, невозможно. Наши разведчики, которые пару месяцев назад сумели подобраться к Треблинке, сообщали, что заключенные бросаются на колючую проволоку, по которой пропущен электрический ток, лишь бы положить мукам конец.

– У меня были вши, – ответил Даниэль.

Тут меня немного отпустило, и я наконец-то перестала кашлять.

Амос покосился на меня: Даниэля он не знал, и рассказывала я о нем Амосу так же мало, как Даниэлю – об Амосе. Однако в разговор вмешиваться не стал – перевел взгляд на перепуганных гражданских, которые теперь, когда Даниэль сказал решающее слово, забились по углам и с ненавистью смотрели на нас, словно это мы пришли их убивать.

– Сражаешься, – сказал Даниэль, бросив взгляд на пистолет, который я сжимала в руке.

– Да, – ответила я. Я не знала, как он к этому отнесется. Сам он не был вооружен и в восстании, по-видимому, не участвовал.

– И убиваешь.

Он сказал это с разочарованием.

Да что он о себе возомнил? По какому праву меня осуждает? Я тоже могу его осудить – за то, что пытается отсидеться в сторонке!

Даниэль понял, что я разозлилась, и его лицо смягчилось.

– Я рад, что ты жива, Мира.

Он прав: злиться нелепо. Тут радоваться надо.

– И ты! И ты… – ответила я, и мы обнялись. Сколько родного в этих объятиях…

Мы отстранились друг от друга, только когда подошел Амос и сказал:

– Не знаю, долго ли мы сможем здесь пробыть. Рано или поздно немцы подожгут и этот дом, и мы в подвале просто задохнемся.

– Если они отправят нас в печи, виноваты будете вы! – крикнула женщина-скелет. Мальчик у нее на руках смотрел так апатично, словно его душа уже давно превратилась в пепел.

Не успели мы с Амосом огрызнуться, как Даниэль шагнул к ней, взял мальчика на руки и спокойно сказал:

– Здесь мы не умрем.

И женщина ему поверила. И ребенок закрыл глаза. А я вдруг поняла.

Даниэль – Корчак этого бункера.

61

Пока в одном углу товарищи держали совет, я сидела в другом углу с Даниэлем. Никто меня за это не осуждал. Даже Амос. На моем месте всякий был бы счастлив: такое это удивительное, невероятное везение – встретить человека из прошлой жизни.

– Ну и Песах! – сказал Даниэль. Мальчик спал у него на коленях.

– Как же ты уцелел? – поинтересовалась я.

– Подружка огрела меня по башке.

По его лицу я видела, что обиды он больше не держит.

– И правильно сделала, – ответила я. Хотя все еще не была уверена, что приняла тогда верное решение.

– Да. – Он улыбнулся дружелюбно, почти ласково. – Правильно.

К нему под бок подсела девочка лет восьми. На ней было изорванное платьице, и она судорожно сжимала что-то в кулаке. Ее лицо показалось мне смутно знакомым.

– Это Ревекка, – представил ее Даниэль.

– Привет, Ревекка, – сказала я.

Малышка бросила на меня исподлобья недоверчивый взгляд.

– Она не разговаривает, – пояснил Даниэль.

Теперь я ее узнала: именно эта девчушка когда-то давно в приюте показала мне язык. На ней было то же самое платье в красный горошек, но замурзанное настолько, что ни цвета, ни горошка уже не разобрать.

– Когда немцы пришли в приют, Ревекка спряталась.

У меня чесался язык сказать «умница девочка» – но я промолчала. Она поступила гораздо умнее тех, кто под реющим знаменем вошел в вагон для скота.

– А в руке у нее что? – спросила я.

– Стеклянный шарик. Она с ним не расстается.

Глаза девочки враждебно сверкнули – казалось, она вцепится мне в лицо, если я посмею покуситься на ее шарик. Да и почему казалось? Вцепится, вне всякого сомнения.

– Вы все это время были вместе? – спросила я у Даниэля.

– Я спрятал ее и нанялся к Тёббенсу, чтобы мы не загнулись с голоду.

У меня на языке вертелся вопрос: не пытался ли он искать меня? Но тогда мне пришлось бы сознаться, что сама я его не искала.

– А ты что делала все это время? – спросил Даниэль.

– Я сразу после акции ушла в подполье.

– А что с Ханной?

Я не ответила.

– Ох… мне очень жаль, – искренне сказал он и хотел в утешение взять меня за руку. Я отдернула руку. Однако Даниэль успел заметить обручальное кольцо. – Ты что, замуж вышла? – спросил он. Его это явно задело, хотя он постарался не подать виду.

– Понарошку, – ответила я.

– Как можно выйти замуж понарошку?

– Это легенда для прикрытия.

– Выходит, вы теперь вместе. – Он указал на Амоса, в котором хоть и интуитивно, но безошибочно распознал моего мужа.

– Да, – ответила я. – Вместе.

Это Даниэлю не понравилось.

Мне тоже не понравилось, что ему это не понравилось. Он что, думал, что я буду любить его всю оставшуюся жизнь? Даже считая его погибшим?

Я снова разозлилась – не в последнюю очередь из-за того, что испытывала чувство вины: ведь я даже не пыталась его искать.

– Давай с нами, – сказала я. Мне не хотелось больше обсуждать нас с Амосом.

– Нет, – отрезал Даниэль.

– Почему?

– Я не верю в убийство.

– Что-что? Не веришь? А вот эсэсовцы верят, и еще как!

– Знаю.

– Мы сражаемся, чтобы вернуть нашему народу достоинство!

– Есть вещи поважнее достоинства.

– И что же это такое, скажи на милость?

– Жизнь.

На миг я замолкла, а потом проговорила растерянно:

– Но ты же сам рвался в этот поезд! А теперь вдруг твоя жизнь стала для тебя важнее всего?

– Не моя, – ответил он и прижал к себе малышку Ревекку. Так это из-за нее он не хочет сражаться? Как будто хоть кому-то удастся уцелеть! Но имею ли я право это говорить? В конце концов, она ребенок, и жестоко заявлять в ее присутствии, что все мы – в том числе она – умрем. С другой стороны, что толку лгать и щадить ее? Наверняка она и так все понимает. По крайней мере, интуитивно.

– Мы все умрем, – сказала я. – Но умереть можно по-разному.

– Пасть смертью храбрых? – Даниэль насмешливо ухмыльнулся.

– Можно и так выразиться, если тебе угодно.

– Да это вы сами так выражаетесь в своих листовках, – отозвался он. – Но нет никакой храбрости в том, чтобы убивать других людей.

– А в том, чтобы под развевающимся знаменем войти в вагон для скота? – гневно возразила я.

Даниэль тоже разозлился:

– Корчак остался с сиротами до конца! И это требует куда большего мужества, чем то, что делаете вы.

Тут я перегнула палку. Не надо было трогать старика. И возможно, возможно, Даниэль даже прав: пойти на смерть с теми, кого любишь, требует большего мужества, чем погибнуть с оружием в руках.

Хватило бы у меня храбрости умереть вместе с Ханной? Или я бы убежала, представься мне такая возможность?

– Я сделаю все, чтобы она выжила. Мы немцам не дадимся, – сказал Даниэль, покосившись на Ревекку. Та разглядывала свое сокровище, лежащее на раскрытой ладони: бело-голубой шарик для игры в марблс.

Из его приютской семьи она единственная выжила, она ему все равно что сестра. Потому-то он и не желает даже мысли допустить о том, что может потерять и ее. Это можно понять. Если бы Ханна была жива, я бы вела себя точно так же.

– С оружием в руках ты защитишь