Миром правят Ротшильды. История моей семьи - Ги де Ротшильд

Итак, следовало преодолеть растерянность и уныние и найти пусть вынужденное, но приемлемое решение. И такое решение было найдено – мы принимаем вызов судьбы и активно участвуем в развитии банка Ротшильдов в Нью-Йорке, для того, чтобы это учреждение морально и материально поддержало французскую ветвь семьи и нашего компаньона – английских Ротшильдов. Если представится возможность, конечно, было бы желательно основать во Франции маленький банк Ротшильдов. Давид предполагает стать его директором. Я горячо желаю ему успеха и желаю, чтобы ему всегда улыбалась фортуна.

Но только в Соединенных Штатах мы сможем вновь обрести необходимое признание во всем мире. Мой инстинкт борца победил все колебания, и я решил один ехать в Нью-Йорк и работать там, если это понадобится, долгие годы.

Недавно один представитель «нового режима», человек умеренных взглядов и дружелюбный, выступил с критикой моей эмиграции. Я как будто внезапно перенесся на сорок лет назад, в эпоху пустых дискуссий об этичности отъездов из страны. Однако сейчас нет войны, и патриотизм больше не рассматривается так узко; граждане Франции, живущие за рубежом, не считаются ни бесполезным балластом, ни плохими французами. Понятно, что среди левых, возможно, и есть люди, которые сожалеют о некоторых последствиях содеянного с моей семьей. Но они не возместят нам ущерба, тем самым способствуя тому, чтобы мы стали всего лишь жалкими провинциалами в Париже, обреченными занимать положение гораздо более низкое, чем наши коллеги из других стран. Скорее к области сентиментального я могу отнести то обстоятельство, что более всего я переживал потерю улицы Лаффит и всего, что значил для меня Дом. Целью правительства, конечно же, не было лишить нас нашей недвижимости, нашего здания – банк составлял с этим зданием единое целое, мы потеряли и то, и другое одновременно. Это здание мы строили и украшали с энтузиазмом, оно олицетворяло для нас продолжение прошлого; оно не упраздняло прошлое, оно принимало у него эстафету. Оно было его перевоплощением, а не заменой.

И снова старая улица Лаффит встает перед моими глазами: консьерж в доме 19, который весь год ходил в смешной помятой шапчонке, а зимой надевал широкий плащ; дверь под козырьком, которую нужно было открывать за кольцо, потому что ручка поворачивалась вхолостую, чтобы ввести в заблуждение воров (как изобретательно!); узкая лестница, что вела в «большое бюро» и находилась рядом со старым лифтом, который, сколько я себя помню, никогда не работал, его назначение всегда оставалось для меня загадкой. И еще мне приходят на память эти обычаи былых времен: корреспонденция могла быть вскрыта только нашим компаньоном, ее приносили моему отцу на улицу Сан-Флорантен, перед тем как вернуть, чтобы отправить упакованную в красный кожаный мешочек. У Ротшильдов было принято, чтобы каждый документ, независимо от его характера и назначения, подписывался одним из них даже во время отпусков.

Мы сохранили от прошлого гораздо больше, чем это на первый взгляд может показаться. Спокойная атмосфера, услужливые и любезные швейцары во фраках. Нет какого-то особого церемониала, но нет и той небрежности и неорганизованности, какая часто царит в общественных учреждениях. Улица Лаффит всегда содержалась в чистоте и порядке, никаких бумажек, цветы и зеленые растения повсюду – все свидетельствовало о том, что здесь заботятся о красоте и эстетике.

К этому нужно добавить, что многочисленный аппарат служащих делал легкой и приятной жизнь столь привилегированных персон, какими мы были. Опытные секретари занимались организацией жизни, соответствующие компетентные службы позволяли нам сразу получать советы по вопросам финансовым и юридическим, а также по вопросам налогообложения. Банк был нашим нотариусом, нашим адвокатом, нашим советником, нашим поверенным и нашим секретарем. Многие из наших клиентов пользовались теми же услугами, что и мы сами; они выражали нам свою преданность.

Каждое предприятие, большое оно или малое, высвобождается от независимой личности тех, кто вдохнул в него жизнь. Оно само становится живым организмом, с жизнью, такому организму свойственной: оно процветает, огорчается, переживает трудности, растет, попадает в опасность. Этот организм требует больших забот, и его успехи служат наградой работающим на него и руководящим этой работой. В обмен на жертвы он дарит чувство защищенности; преданность его целям прогоняет тревогу и оберегает от скуки. Этот организм готовит «любовный напиток», который проникает в кровь, привораживает, связывает, и когда нужно этот организм покинуть, отравленный, не зная еще о тех муках освобождения от «яда», которые предстоит терпеть, оказывается один, никому не нужный, ни на что не пригодный, ничем не занятый…

* * *

В двух шагах от нашего банка на улице Виктуар находится большая синагога, случайно ли это? Сколько раз в детстве и позднее мы приходили на улицу Лаффит за нашими отцами и вместе с ними отправлялись в синагогу; прошли годы, и к нам присоединились наши сыновья. Сколько учреждений обращались на улицу Лаффит за помощью несчастным и преследуемым евреям!

Сколько социальных и культурных организаций было создано после того, как решение об их создании принималось на улице Лаффит! Здесь же они совершенствовались, изменялись, поддерживались, развивались, управлялись, финансировались в результате бесед в темных коридорах или тихих кабинетах старого особняка или нового «здания» – постоянного места на протяжении ста семидесяти лет, важной части жизни французских евреев. В своем завещании мой дедушка Альфонс де Ротшильд объявлял детям свою последнюю волю: «…Я настоятельно прошу всех моих детей и других членов семьи продолжать, насколько это возможно, в дни больших религиозных праздников собираться всем вместе в залах нашего особняка на улице Лаффит, 19, освященных для этого благого дела очагом моих родителей, собираться, чтобы всем вместе отметить праздник и в общности чувств сохранить единство семьи. Это единство во все времена было нашей силой и нашим величием…».

После того как в 1968 году изменились направленность и масштабы деятельности банка, стало невозможно поддерживать традицию вручения персоналу «новогодних конвертов» самими компаньонами во время торжественной церемонии. Эту церемонию заменил большой коктейль, устраиваемый более чем на тысячу персон. Последний такой коктейль Ротшильды устраивали в 1981 году, за несколько недель до вступления в силу закона о национализации. Как и каждый год, я на нем присутствовал, но на этот раз мое сердце сжималось, когда я прощался со всеми этими мужчинами и женщинами, занимающими у нас разные должности; одних я едва знал, с другими был хорошо знаком – но со всеми меня связывали глубокие чувства. Это было братство людей, слившихся с моей семьей воедино, участвовавших с ней в одном общем деле под одним именем, живших с ней одними заботами, решавших одну общую с ней задачу. Мы все хотели продолжать жить вместе; наше вынужденное расставание причиняло нам глубокие страдания.

Я пожимал сотни рук людей, едва сдерживавших слезы; для них, как, впрочем, и для меня, это был конец света. И в этом моем страдании, в этой боли я почувствовал, насколько я привязан к этим людям; мы все составляли единое целое, и в этом была наша сила и наша гордость. Я покидал зал по привычке с поднятой головой, но с тяжелым сердцем.