Мистер Уайлдер и я - Джонатан Коу

Так что пусть мы с Билли и очень разные люди, один из нас — гениальный творец, тогда как другая… ну совсем не творческая личность, но поверьте, нет на свете человека, который понимал бы его лучше, чем я. Если по Ици видно, насколько ему не по себе, то Билли держится как ни в чем не бывало, но в глубине души он знает — с некоторых пор знает, — что срок в кино ему уже отмерен. Он больше не король Голливуда, и не вчера он лишился этого титула, а изрядно раньше, и прежней славы ему уже никогда не вкусить. Как-то утром, пару лет назад, он, позавтракав на балконе, продолжал сидеть на свежем воздухе с чашкой кофе, листая киножурнал, и там была статья о Спилберге, о пресловутых «Челюстях», о том, какую чертову прорву денег принес этот фильм киностудии. Прочитав статью, он отложил журнал в сторону и просто сидел, глядя на панораму города. Я спросила его, о чем он думает, — обычно такой вопрос приводит Билли в бешенство, но на этот раз он не рявкнул на меня и даже не шелохнулся, только коротко улыбнулся и сказал: «О чем я думаю? О всякой ерунде. Думаю, я был Стивеном Спилбергом… когда-то».

Одри замолчала, и в наступившей тишине только один звук достигал наших ушей: на пляже плакал чем-то расстроенный ребенок, совсем крохотный, едва научившийся ходить. Маман! Мамам! — снова и снова выкрикивал он. Плач малыша был для меня как острый нож. Я всегда так реагирую на эти звуки. И до сих пор, когда я слышу детский плач, мне хочется немедленно утешить ребенка.

— То есть вы полагаете, — сказала я, когда до меня более-менее дошел смысл рассказа Одри, — что персонаж мистера Холдена в фильме — двойник мистера Уайлдера.

— Ну, это же ясно как день, — пожала плечами Барбара. — Даже имя персонажа звучит очень похоже на Билли Уайлдер. И он носит точно такую же шляпу, как у Билли, почти в каждой сцене.

Я почувствовала себя законченной тупицей — как я раньше не сообразила?!

— Но если бы дело было только в персонаже Холдена, — сказала Одри, — они бы сейчас снимали комедию, к вящей радости Ици. Билли же видит эту картину трагедией. Трагедией людей, некогда достигших невиданных высот, но их победы остались в прошлом. Фильм не о Барри Детвайлере. Он здесь лицо второстепенное. Фильм о Федоре. Трагическая героиня — она. И с ней Билли себя идентифицирует. Вот почему ему захотелось снять эту картину.

* * *

Билли, Ици и их жены задержались в Шербуре на несколько дней, художник-постановщик картины мистер Траунер пригласил их погостить в его доме на окраине города. Наутро после прогулки с Одри и Барбарой я поездом вернулась в Париж.

День летел за днем с неумолимой скоростью. Съемки фильма подходили к концу. Жаль, что я тогда не вела дневник, потому что многое, случившееся в тот месяц, в мой долгий жаркий парижский август, ныне позабылось, исчезло в мареве ненадежной памяти. Помню, как я блаженствовала в номере отеля «Рафаэль» и восхищалась шиком и блеском киностудии «Булонь», где проходили последние съемки в интерьере. И наоборот, Ици то и дело ворчал: отель загибается, а киностудия ветшает. Барбара улетела домой, без нее Ици опять загрустил и занервничал. Одри тоже уехала, но ни бодрость духа, ни хорошее настроение не изменили мистеру Уайлдеру.

Каждый день приближал момент, которого я так страшилась, — когда отснимут последнюю сцену, упакуют аппаратуру и всех нас отправят по домам. Однако незадолго до окончания съемок, на выходных, в отеле неожиданно объявился некий молодой человек. Мэтью.

Признаться, с нашей последней встречи на пляже в Нидри я не часто о нем вспоминала. Наверное, это покажется странным, ведь, бесспорно, вечеринка на пляже и наш первый поцелуй перед рассветом были для меня событиями новыми и необычайными; в первые дни в Мюнхене Мэтью снился мне постоянно, и я подумывала, не спросить ли у его матери, как с ним связаться. Но по натуре (как, вероятно, вы уже догадались) я человек скорее рассудительный, нежели романтичный, и со временем мне стало казаться, что я была просто-напросто околдована морем, пляжем, тамошней атмосферой — и парнем, конечно, — а когда чары рассеялись, оставив по себе смутное воспоминание, и когда мне пришлось приноравливаться к новым обязанностям и иному ритму жизни в Германии, о Мэтью я вспоминала все реже и реже. Не стану отрицать, чувства, что пробудила во мне та ночь, не выветрились полностью, но изредка давали о себе знать сладостным или, точнее, горько-сладким послевкусием, однако особого волнения это у меня не вызывало. Иногда ранним утром это послевкусие вдруг обострялось либо внезапно проявлялось в рабочие часы, отвлекая от очередного административного документа на мимолетные, но яркие видения восхода над Мадури или ладони Мэтью на моей груди. Но подобное случалось крайне редко. И я говорила себе, что это была лишь обычная подростковая влюбленность (тогда я еще считала себя подростком) и пора бы мне уже повзрослеть, то есть выкинуть из головы Мэтью и двигаться дальше.

Мудрое решение. Но оно нисколько не помогло, когда в пятницу вечером, ближе к концу последнего рабочего месяца, в холле отеля мой взгляд уткнулся в Мэтью — он регистрировался в «Рафаэле».

Знаете, как оно бывает: сердце то выпрыгивает из груди, то уходит в пятки, ноги ватные. Все по шаблону, и все совершенно спонтанно. Я помедлила, пытаясь успокоиться, — к счастью, Мэтью был занят, расписываясь в журнале постояльцев и показывая свой паспорт, — прежде чем подойти к нему сзади и побарабанить пальцами по его плечу.

— Мэтью? — пролепетала я.

Он повернулся ко мне лицом и расплылся в улыбке: — Калли! Я собирался тебе позвонить. Сразу, как войду в свой номер.

— Ты только что приехал?

— Приземлился днем в Шарле де Голле.

— Надолго ты сюда?

— На три ночи.

Он обнял меня, крепко обнял и поцеловал. Думаю, поцелуй был нацелен на мои губы, но я вдруг отвернулась, и поцелуй угодил мне в щеку. Полагаю, я не была уверена, что готова продолжить ровно с того места, на котором мы расстались.

Вечер у него был занят, он ужинал с матерью, а я должна была к следующему дню сделать кое-какую работу для Ици, и таким образом мы почти не виделись до субботы, когда после рабочего дня отправились ужинать в ресторан рядом с недавно открывшимся Центром Помпиду. Солнце клонилось к закату, но было тепло, и мы расположились за столиком на улице. Мэтью был чрезвычайно словоохотлив. Казалось, он изменился с нашей последней встречи в Греции — стал увереннее в себе, раскованнее, а его самооценка, и прежде не заниженная, еще немного повысилась. Его взяли в киношколу, и хотя он пока не приступил к занятиям, начинавшимся в августе, Мэтью уже строил грандиозные планы, рассказывая о фильмах, которые он снимет в грядущие годы. Моя уверенность в себе тоже подросла за последнее время, и, боюсь, к его идеям я отнеслась не очень серьезно, вопреки его ожиданиям (поведай он о своих намерениях на борту самолета, летевшего из Корфу в Актион, когда мы только познакомились, тогда я бы преисполнилась безмерного восхищения).

— Настала пора снимать фильмы о мире, в котором мы живем, о реальности, что нас окружает, — говорил он. — Не знаю, как у вас в Греции, но в Британии киноиндустрия курам на смех. Мы только и делаем, что снимаем комедии о влюбленных парочках и убогие ужастики на потребу публики. Фильм должен быть чем-то большим. Моральный долг режиссера — показать, как в зеркале, общество, в котором мы живем.