Асьенда - Изабель Каньяс

– Можешь отдохнуть в моей комнате, если хочешь. Я понимаю…

Явно расстроенная, Палома оттолкнула его.

– Не понимаешь. Дайте мне какое-нибудь поручение, – повторила она. – Я не могу сидеть одна и ничего не делать.

Я отчаянно хотела покинуть эту комнату. Мне необходимо было уйти подальше от Андреса. Необходимо было почувствовать себя в безопасности, за пределами дома, где нет никаких голосов, или по крайней мере…

– Поможешь мне с готовкой? – внезапно выдала я.

Андрес с Паломой посмотрели на меня одновременно, удивленные, как и я сама, тоном моего голоса. Я прочистила горло.

– Мне… Мне нужно кое-что сделать.

Так как кухарки у нас больше нет, добавила я про себя.

– Буду признательна за помощь.

Палома подняла бровь и сухо спросила:

– Вы умеете готовить?

– Да. И мне нужно убедиться, что к послезавтрашнему дню, когда вернется мой супруг, все будет подготовлено.

Палома напряглась.

– Хозяин возвращается? Santo cielo, Андрес. Тебе нужно прибраться.

Пока я шла к Паломе через всю комнату, мое тело била дрожь. Переступив порог, я бросила взгляд на Андреса.

Стена за ним была идеально белой.

Ни крови. Ни имени.

Все исчезло.

* * *

Я не согрелась, даже когда мы с Паломой вошли на кухню. Пока она разжигала печь, я стояла на коленях у дверного проема и зажигала копал в курильницах, стороживших комнату. Я поджигала смолу дольше обычного, так как рука слишком сильно дрожала. Наконец дым потянулся вверх, напоминая колонны, и кухню заполнил отчетливый запах копала. Я вдохнула его, чувствуя успокоение. Сердцебиение замедлилось. Здесь было безопасно. Я могла положиться на это чувство. Оно не даст слабины. А вот Андрес…

Я прикусила губу, глядя в проход. Передо мной была прохладная и отстраненная темнота. Она не наблюдала. Наверное, сейчас дом переключил свое внимание на Андреса. Он хранит секреты, Беатрис…

По плечам прокатилась дрожь.

Как мне пережить эту ночь? Как мне выжить? Как, бога ради, встретить Родольфо? Поймет ли он, если я расставлю около нашей кровати кучу курильниц? Подумает ли, что я суеверная или – еще хуже – сумасшедшая? Я правда схожу с ума?

Тьма ухмыльнулась мне.

Я отпрянула от дверного проема и повернулась к Паломе. Кухня располагалась на южной стороне, и она распахнула широкую дверь, выходящую в сад. Солнечный свет струился в комнату, принося с собой тепло, а Палома раздувала огонь.

– Что будем готовить?

Она была напряжена. Я понимала ее состояние. Паломе хотелось поскорее занять руки, забыться.

– Что-то простое и сытное. Arroz con pollo[37], – решила я. – Мы с легкостью приготовим много порций. Падре Андрес измучен, и я переживаю… Думаю, ему нездоровится.

– Что случилось?

Я не знала, как ответить.

– Вы меня не удивите. Мы мало что скрываем друг от друга, – сухо произнесла Палома, прислонившись к дверному проему. Она рассматривала сад: в широком загоне, примыкающем к стене кухни, бродили несколько кур. – Я не такая, как он, но тоже была тенью нашей бабушки.

Палома шагнула в сад и подошла к курятнику. Я отвернулась.

Да, я умела готовить. Но сколько бы кухарки тети Фернанды ни пытались научить меня, свыкнуться с убоем птицы я так и не смогла.

После того как Палома ощипала и выпотрошила курицу, а я помогла убрать все ненужное и теперь мыла руки, она заговорила:

– И как Андрес покалечил себя на этот раз?

Я прочистила горло и вытерла руки о простой передник, который надела поверх вчерашнего платья.

– Честно говоря… – начала я низким голосом, понадеявшись, что дом нас не услышит. – Падре Андрес попытался изгнать из дома то, что делает его… таким.

Палома понимающе хмыкнула. По всей видимости, упоминание обрядов изгнания рядом с именем ее кузена совсем ее не смутило. Она подбородком указала на полки.

– Горшки для риса там.

Я обошла Палому, пока она доставала топорик для разделки мяса, отыскала горшок и поставила его на огромную плиту. Я вытерла пот со лба – после пронизывающего до костей холода в самом доме тепло кухни ощущалось как нечто чистое и целостное.

– Он ударился головой, – объяснила я. – Удар был таким сильным, что его вырвало, и он не помнит половины из произошедшего. И еще он не может вспомнить молитвы, которым его научила ваша бабушка.

Палома оторвала взгляд от топорика, который держала над куриной тушкой.

– Это нехорошо.

– Боюсь, так и есть. – Я перевела взгляд на горшок. Руки двигались сами по себе, и вскоре аромат подрумяненного риса окутал нас пушистым одеялом. – Как давно дом стал таким?

Ответа не последовало. Палома продолжала резать курицу на мелкие кусочки и, вместо того чтобы ответить, сама задала мне вопрос:

– А как так вышло, что женщина из вашего сословия такая?

– Какая? – переспросила я. Палома хотела сказать «умалишенная»?

– Полезная.

Я уставилась на рис в горшке, помешивая его большой деревянной ложкой. Затем добавила в блюдо специй: пряный запах кумина перемешался с ароматом бурлящего бульона и горячего масла.

Полезная. По тону Паломы было ясно, что это комплимент, но до чего же я презирала, когда тетя Фернанда звала меня полезной. Словно только это мое качество делало меня хоть немного ценной в ее глазах.

Запинаясь, я рассказала Паломе о прошлом своей семьи: о том, как от мамы отвернулись самые близкие за то, что она вышла замуж за моего отца, о том, как мы прибегли к помощи папиной семьи в Куэрнаваке и жили в древнем каменном домике в асьенде, где производился сахар. О том, как папа получил небольшое наследство от этих родственников и, благодаря его успехам в военных делах и продвижению в правительстве, мы поднялись на такой же высокий уровень, что и семья мамы.

Затем я объяснила, что пали мы так же поспешно: после того как отца убили, нас приютила семья маминого брата. Я рассказала, как тетя Фернанда обращалась со мной. Как я ухватилась за предложение Родольфо – будто была утопающим, цепляющимся за корягу, – ведь у меня не оставалось другого выбора.

Палома тихо вздохнула, когда я подошла к концу своего рассказа. Теперь она нарезала томаты для соуса.

На лице у нее было странное выражение. Жалость, поняла я вдруг. Палома испытывала ко мне жалость. Задетая гордость тут же возвела высокие стены.

– Вот поэтому я бываю полезной, – заключила я. – Потому что семья не хочет иметь со мной ничего общего.