Обскура - Режи Дескотт

— А эти скандалы он вызывал сознательно?

— Трудно сказать. В нем была некая наивность, и каждый раз после очередного скандала он был очень удручен. Настолько, что, если бы не помощь его друзей, например Бодлера и Золя, он вряд ли нашел бы в себе силы продолжать. Хотя… этого я точно не знаю. Однако мне кажется маловероятным, что, создавая «Завтрак на траве» и «Олимпию», он ни на минуту не задумывался о том, какими могут быть последствия… Но почему ты спрашиваешь?

— Дочь одной моей пациентки была найдена мертвой. Ее тело стало главным элементом мизансцены, в точности копирующей «Завтрак на траве».

Габриэль Корбель не читал газет и жил довольно уединенно. Он не знал ни о существовании убийцы, одержимого творчеством Мане, ни о девушках, убитых отравляющим газом, ни о недавней поездке Жана в клинику доктора Бланша. Сказав, что убитая девушка была дочерью его пациентки, Жан немного погрешил против истины, но ему нужно было как-то объяснить отцу свой интерес к этому делу.

Габриэль неопределенно взглянул на него, что-то бормоча себе в бороду и машинально вертя в руках несколько тюбиков с красками.

— Он почти всю жизнь прожил в двух шагах отсюда, в доме номер пять по улице Августинцев. Он изучал свое ремесло в мастерской Тома Кутюра — автора «Римлян эпохи упадка». Позже в своем творчестве он использовал все, чему там научился. Эта его манера четко обводить контуры — он перенял ее от Кутюра…

Жан с трудом подавил нетерпение. Все же он хотел услышать не лекцию о технике живописи Мане. Но приходилось слушать все подряд в надежде узнать что-то действительно интересное.

— Это Кутюр научил его составлять особый оттенок для изображения плоти — смесь свинцовых белил, желтой охры и киновари. Но также он использовал краски, не смешивая, — Мане и это позаимствовал. Благодаря этому обучению Мане стал одним из последних живописцев, применявших методы, которые использовали еще испанские, фламандские и голландские мастера… Так что его работы впечатляют еще и за счет владения этими техниками. Это обеспечило им дополнительную известность, помимо скандальной. Если бы те же самые картины были написаны небрежно, на скорую руку, разве кто-то обратил бы на них особое внимание?

Габриэль замолчал. Видимо, этим риторическим вопросом он завершил свою лекцию. У Жана были и другие вопросы, но задавать их отцу было бессмысленно. Однако даже из этих сведений, возможно, удастся что-то извлечь… Например, упоминание о классической манере живописи и о мастерской Кутюра, где впоследствии Мане, скорее всего, значился на первом месте в списке учеников, когда-либо там занимавшихся, — на всякий случай это стоит запомнить.

— Но это не единственная причина…

Взгляд Габриэля словно был устремлен прямо в душу сына. Жан невольно вздрогнул.

— Нет, не единственная… «Завтрак на траве» и «Олимпия» — эти две картины продолжают великую традицию, восходящую к Тициану, Гойе и Энгру. Но те изображали обнаженными богинь и одалисок, а Мане впервые изобразил обычную женщину, ничем не отличающуюся от тех, которых мы видим на улицах каждый день. Женщину, чья нагота не окружена таинственным ореолом божественности или хотя бы экзотики. А поскольку Мане применял ту же технику, что и великие мастера, впечатление от этой вульгарной наготы, запечатленной на его полотнах, было шокирующим вдвойне. Но… что ты собираешься делать с этими сведениями?

Жан не ожидал такого прямого вопроса. Но отец, кажется, хотел еще что-то добавить… Он всегда уважал решения сына, даже если они глубоко печалили его самого — как, например, выбор медицинской карьеры, не оставлявший сомнений, что семейная традиция, связанная с живописью, будет прервана.

— Разве тебе недостаточно бороться с болезнями? — мягко спросил Корбель-старший. — Пусть тем делом занимается полиция.

Отец был не так уж неправ, даже притом что полиция, кажется, не особенно усердствовала… Вирусы, с которыми боролся Жан, были гораздо опаснее этого убийцы, который погубил всего несколько жертв, — тогда как сифилис и туберкулез уносили тысячи людей ежегодно. Но не собирается ли он умыть руки? А как же Обскура? А как же Анж и данное ему обещание? Жан по-прежнему стремился побороть все скорби и несправедливости. Такую душевную щедрость — или такую странность — он унаследовал от матери, которая всегда делала все возможное, чтобы облегчить жизнь своим ближним. Она заразилась туберкулезом, когда ухаживала за больной соседской девочкой, которую родители вынуждены были оставлять дома одну на целый день. И, сохраняя в себе подобное стремление обо всех заботиться, Жан словно бы давал матери возможность продолжать жить — в своей собственной душе.

Сейчас его отец выглядел уже стариком, однако в этот вечер Жан испытал не совсем приятное ощущение — что с ним самим он по-прежнему обращается как с ребенком.

Впрочем, Бланш тоже удивлялся, почему он не идет в полицию. Оба этих пожилых, умудренных жизнью человека пришли к одному и тому же выводу. Да и комиссар Лувье наверняка занял свой пост не случайно, даже если на первый взгляд не слишком беспокоился об участи несчастных. Разве большинство собратьев Жана не кажутся иногда бесчувственными к страданиям своих пациентов? Но ведь это не означает, что они не заинтересованы в их излечении. Дело в привычке и своего рода защите: с течением времени душа медиков покрывается панцирем, предохраняющим от лишних потрясений при виде ежедневных страданий больных. Отец прав: он принимает это дело слишком близко к сердцу.

Жан поднимался по ступенькам слабо освещенной лестницы, чувствуя себя угнетенным. Слишком много наставлений за сегодняшний день… А он все-таки уже вышел из детского возраста.

Однако самым неприятным воспоминанием оставалось молчание Жерара, сопровождаемое красноречивым взглядом. Вообще-то, положа руку на сердце, нужно признать, что Жерару есть за что его упрекнуть. Раз уж он позволил себе увлечься другой, следовало бы, по крайней мере, соблюдать внешние приличия и в день торжественного для Сибиллы события — дебюта на большой сцене — быть рядом с ней, а не отправляться с незнакомкой в «Фоли-Бержер».

К тому же становилось очевидным, что Жерар, несмотря на свое безупречное поведение, по-прежнему неравнодушен к Сибилле и не полностью отказался от своих былых намерений. Морские странствия не смягчили его былой горечи от ее выбора и не ослабили его чувств к ней. Новая встреча лишь пробудила их. И если он вдруг попытался как-то образумить Жана, то, может быть, просто для того, чтобы отвести от себя подозрения, а самому тем временем воспользоваться его промахом. Но имеет ли Жан право обвинять в этом друга — даже если тот, кажется, в глубине души его презирает? Уже входя в квартиру, он почувствовал, как по его телу пробежала мимолетная дрожь.

В небольшой комнатке, служившей кухней, Жан нашел несколько яиц, картофелин, кусок сала и четвертушку хлеба. Он пододвинул к себе мусорную корзину и стал чистить картошку. А на сале можно будет поджарить яичницу…

В дверь постучали. Вообще-то он никого не ждал. Отложив нож, он пошел открывать. Распахнув дверь, он в первый миг удивился, когда никого не обнаружил, — и, лишь машинально посмотрев вниз, увидел ребенка, который смотрел на него с высоты своих десяти лет и ста тридцати сантиметров — пристальным, серьезным взглядом.