Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках - Василий Аксенов

«А как там Кукуш Октава; не сталкивались?»

«Лично ноу, однако имею магнитиздат. Моя фаворитская сонг — это „Товарищ Надежда по фамилии Чернова“. А какой ваш выбор?»

«„Комиссары в пыльных шлемах“, это моя сонг».

«Он близкий Киплинг, не так ли?»

Появилась сестра и позвала Роберта на процедуры. Тот стал довольно ловко вздыматься на свои костыли. Сестра, раскинув руки, создавала у него за спиной зону безопасности. Встал и Крис Эванс. На прощанье он поинтересовался, знает ли Роберт, что его ближайший друг Ян Тушинский попал в серьезную переделку. В парижском «Экспрессе» состоялась шумная публикация его «Автобиографии». Там много было интересных идей и даже резких выражений. В ответ на это Шурий Шурьев напечатал в «Правде» огромную и, как у вас говорят, зубодробительную статью против Тушинского. Растоптал сапогами пролетариата. Поэт сейчас пребывает в депрессивном состоянии. И вот чего он, Эванс, никак не может понять: зачем такой чистый писатель как Ваксон отдал свою статью в такую подлую газету как «Правда»? Задав этот вопрос, Эванс внимательно посмотрел на Роберта и заметил, что впервые за всю беседу в этот безоблачный день по его лицу промелькнула тень.

«А это еще что за статья?»

«The Responsibility». Я читал в переводе. «Возможность ответа», так? Это, конечно, политическая игра журнала «Юность», но зачем в «Правде»?

«Какая разница, где печатать? — пробормотал Роберт. — У нас вопрос стоит так: или печатать или не печатать».

Они прошли всю садовую дорожку и остановились у входа в больничный корпус.

«Какие имеете вы планы, Роберт?» — почти по-дружески спросил Эванс.

«Через неделю лечу», — просветлел Роберт.

«Куда, если это не есть секрет?»

«Как куда? Домой, в Москву».

Они обменялись рукопожатием и расстались. Крис Эванс в тот же вечер улетел в Москву. В самолете журналист не раз вспоминал поэта и ломал себе голову, стоило ли прилетать в Индию на один день. У этого парня, похоже, Moscow Weather проникла во все клетки, как лейкемия. Наша беседа в общем-то не пропадет, использую ее для книги: все остальное остается за скобкой.

Спускаясь по трапу высоченного аэрофлотовского самолета в Шереметьево, Роберт вспомнил строчку Поэта «И вечер синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы». Такое ощущение, что первый порыв московского ветра принес с собой эту фразу. С восторгом он подумал: я выписался из больницы! Я здоров! От трапа до здания аэропорта было сто метров. Он прошел это расстояние без всякого контроля, только лишь с помощью одного костыля; отнюдь не двух костылей, как это было еще третьего дня. В зале таможни сквозь стеклянную стенку он увидел встречающих его друзей: Пападжаняна, Резвова, Салима, Осипа, Вовку Барлахского, Ваксу, Нэлку, Таню Тушинскую, а самое главное — своих родных, теплых, нежнейших, забывших всякие дурацкие «измены», Анку, Полинку, Ритку. Как это здорово, незабываемо! Вот сейчас приедем все на Кутузовский, сядем вокруг стола, начнутся тосты, взрывы хохота, под скатертью прикосновения влюбленных рук, возлюбленных колен… Слегка качнуло, в левую кулису таможенного театра проплыл косяк белых мух.

Застолье началось именно так, как представлялось Роберту, без всяких отклонений. «Давайте выпьем за то, что небезызвестный Роберт Эр снова с нами!» С крепким стуком сдвинулись граненые стаканчики. Роберт опрокинул первую за месяц дозу водки, и тут же, то есть без всяких промедлений, на него надвинулся пандемониум алкогольного кошмара — безмолвные мухи и оглушающие грохоты развала декораций, и дальние отблески шестируких фигур. Он не мог ответить на крики «Что с тобой?», «Что с ним?», а только лишь сидел, спрятав лицо и положив на голову ладони.

Ритка, Анка и даже Полинка, а также Нэлка, Танька, все эти создания с дружеским школьным суффиксом «ка», соорудили Роберту уютнейшее ложе в его кабинете, препроводили его туда, поставили долгоиграющую пластинку с Гайдном, продуманно разместили источники света, чуть-чуть открыли форточку в далекий от проезжей части двор, чтоб долетал до его ноздрей запах весны, заварили крепчайший чай, а самое главное — по совету доктора Ознобишина, приближенного к дому Тушинских, начали пользовать «индийского пациента» самым популярным тогда в Москве транквилизатором, седуксеном. После первых двух таблеток этого зелья Роберт стал уверенно поправляться.

А где же был Ян Тушинский и что с ним вообще произошло? Идиотская статья Шурия Шурьева, в которой он объявлялся чуть ли не предателем, его подкосила. Он хорошо знал этого хмыря еще по Парижу; тот там годами сидел как спецкор «Правды», словесный пулеметчик передового фронта идеологической войны. Еще при первой встрече Ян, глядя на Шурьева, подумал: раньше в Париже сидел Илья Эренбург, то есть наш Хулио Хуренито, а теперь вот Шурий Шурьев — лоб в два пальца шириной, в маленьких зенках постоянный отсвет основного чувства, то есть классовой ненависти.

С этим чувством он столкнулся однажды на семинаре по западной литературе в Союзе писателей. Шурьев, прибывший на этот семинар специально с передовых позиций, сообщал последние новости о деградации буржуазной литературы. Он привез с собой и красноречивое доказательство распада. Вот, извольте, несброшюрованный роман. Выпущен в свет респектабельным издательством «Галлимар». Во вступлении автор пишет, что перед употреблением читатель должен всякий раз перетасовать страницы и читать так, как сложится. Вы представляете, товарищи, какому глумлению в мире чистогана подвергается величественная мировая литература, призванная просвещать умы, звать к освобождению от ига капитала?!

И в негодовании как бы отшвырнул от себя злосчастную книженцию, которая тут же была подхвачена сидевшим в первом ряду шустрым верзилой, молодым поэтом. Тушинский перетасовал страницы и весело воскликнул: «А это здорово!»

«Что вы хотите этим сказать, Ян?» — спросил председательствующий на этом семинаре лауреат Консимов. Тушинский пожал плечами. «Честно говоря, не понимаю, почему товарищ Шурьев подходит к этой игре с такой звериной серьезностью? В литературе всегда должен присутствовать игровой элемент, иначе она превратится в кучу занудных трактатов». В Малом зале поднялся неоднородный шум. Забавная книжка пошла по рукам. Молодежь смеялась и аплодировала Тушинскому. Кто-то брякнул: «Хорошо бы вот так издать роман Петушатникова!» Писатели пожилого возраста подмигивали друг другу: еще помнили Двадцатые годы. А вот средний возраст возмущался: «Что за цинизм?! У этих людей нет ничего святого!» В шурум-буруме Шурьев не отрываясь смотрел на Тушинского. Ян скользнул было по нему небрежным взглядом, но потом подумал, что тот смотрит не просто так, а как-то особенно, и вернулся. Из-под тяжелых надбровных дуг на него взирал примат, исполненный ненависти. Никаких поблажек не предлагалось. Вспоминалась «Песня бойцов Наркомвнудела» из кинофильма «Ошибка инженера Кочина»: «Враг силен, мы сильней! Враг хитер, мы хитрей! Нам народная сила поможет / Вражьи когти спилить, вражьи ребра срубить, вражьи гнезда огнем уничтожить!» И все. И без поблажек.