Не бойся, я рядом - Иосиф Гольман

Парамонов подтвердил: верно. Мысль об этой болезни не только бросала его в дрожь, но и делала бессмысленными всякие начинания, нацеленные в будущее. Потому что у онкологического больного будущего нет.

Лазман сначала жестко – на конкретных фактах – оспорил это предположение, объяснив его депрессивной составляющей нынешнего парамоновского мышления. При этом он Олега никак не ругал и не пытался переубеждать – только разъяснял ему особенности его же, Олегова, болезненного мироощущения.

А после «прелюдии» шарахнул главным калибром.

Взял листок бумаги, ручку и, немного попыхтев и посопев, передал написанное Парамонову.

Вот он, аккуратно дважды сложенный лист, чтобы его можно было постоянно носить с собой в кармане.

Впрочем, доставать и раскрывать бумагу необходимости не было.

Парамонов помнил этот текст наизусть.

Я, Лазман Марк Вениаминович, доктор медицинских наук, данной распиской гарантирую отсутствие у наблюдаемого мною пациента, Парамонова Олега Сергеевича, каких-либо онкологических заболеваний. А также заболеваний соматического характера, непосредственно опасных для жизни пациента.

Далее шли подпись и дата.

Парамонов, получив документ в руки, ошарашенно вчитывался в содержание.

– А как же так можно? – наконец спросил он. – Зачем вы так рискуете?

– Я ничем не рискую, – спокойно объяснил врач. – Все имеющиеся анализы мы посмотрели. Все объективные исследования оценили. Обнаружили вполне выраженные – клишированные даже, вплоть до мелких деталей – повторяющиеся ипохондрические фантазии на тему онкологии.

А потом, вы думаете, я не видел онкологических больных? Любая болезнь накладывает на больного свой отпечаток. Любая. На вас отпечатка онкологии нет. Зато стоит печать – штамп прямо – ваших депрессивных ощущений и фантазий, вполне соответствующих вашему заболеванию и его нынешнему состоянию.

Так что я действительно ничем не рискую. Носите справку с собой и при малейшей тревоге перечитывайте.

– А вы не можете ошибаться? – спросил Парамонов, на самом-то деле очень желая верить доктору.

– Вероятность ошибки всегда есть, – согласился Лазман и попросил: – Напишите на этом же листе слово «корова».

Парамонов удивился, но написал. Как и положено, через два «о».

Передал листок врачу.

– Вы уверены, что написали правильно? – спросил тот.

– Конечно!

– Со стопроцентной вероятностью?

Парамонов уже почуял подвох.

– Ну, наверное, девяносто девять и куча девяток в периоде, – улыбнулся он.

– Почему не сто?

– Черт его знает. Может, я сплю. Может, меня гипнотизируют. Или еще какая-нибудь фигня.

– С моей справкой – то же самое, – улыбнулся Марк Вениаминович. – Для меня ваш вид и ваши симптомы – это слово «корова» через два «о». Могу ли я ошибаться?

– Если вы спите, – рассмеялся Олег. – Или под гипнозом.

– Или еще какая-нибудь фигня, – поддержал веселье доктор.

Ушел Парамонов с той встречи, конечно, неисцеленный. И даже не с коренным образом изменившимся настроением.

Но – и это он прекрасно понимал – было достигнуто очень и очень важное ощущение. В своей сопровождавшей его по всей жизни беде Олег всегда был один. Даже когда еще был жив любящий отец.

Теперь, похоже, все меняется к лучшему.

Лазман понимает, что с ним происходит.

Лазман желает и, видимо, умеет облегчить его состояние.

Вот эти ощущения дорогого стоили.

Ощущения сильной и дружественной поддержки там, где раньше сражался в одиночку.

Тем временем Парамонов уже подходил к подъезду редакции.

На ступенях стояла стайка сотрудников.

Вид у них был какой-то взъерошенный. И напуганный, что ли?

Олег почувствовал, как понеслось, застучало его сердце. А в горле появилось знакомое ощущение горечи.

От стайки редакторских отделилась знакомая фигурка.

Ольга.

Она идет ему навстречу, а он уже ощущает беду.

– Что случилось?

– Старик умер.

Вот уж нежданно!

Наконец сообразил:

– Не может быть! Его не могли успеть прооперировать! – Это явно была какая-то ошибка.

– Он дома умер. Еще вчера ночью. Марья Ильинична не захотела нам портить выходные.

– Понятно, – очумело сказал Парамонов. Хотя ничего понятно не было.

Он прошел, поздоровавшись, мимо редакторских и поднялся в кабинет главреда. Женщины еще в пятницу – так велел Петровский, чтобы закрепить достигнутые договоренности – перенесли сюда его вещи.

Из главредовских оставались только две фотки. Жены (или теперь уже вдовы) Марьи Ильиничны и сына.

Эх, сын! Что б тебе было не надавить на старика неделькой раньше…

И тут же Олег с ужасом поймал себя на мысли, что то же самое сейчас, наверное, думает сын Петровского. Они даже не были знакомы, но Парамонов искренне посочувствовал ему. Теперь эта заноза долго будет грызть сына, какой бы психической закалкой он ни обладал.

Минут через пять в дверь постучали.

К старику большинство редакции заходило без стука.

– Заходите, – громко сказал Олег.

Вошли сразу четверо, можно сказать, костяк издания.

Ольги среди них не было.

– Теперь ты – главный, – сказал ответсек, самый пожилой в издании. – Так что тащи воз.

– Это общее мнение? – тихо спросил Парамонов.

– Да, – чуть не хором сказали вошедшие.

– Тогда – за работу, – сказал Парамонов.

Сегодня по плану должны были представляться статьи в следующий номер.

Но жизнь планы изменила.

Парамонов решил любой ценой устроить старику такие проводы, которые он заслуживал. Это будет непросто – особенно траурные собрания с авиаперелетами приглашенных – да еще в кризис. Но он все сделает.

Прощание, – с перечислением всех его, действительно, огромных заслуг, – станет первым памятником Петровскому.

Вторым – будет журнал, который Парамонов твердо решил сохранить и улучшить.

Ехали не так уж долго: шоссе широкое, без заметных ям, можно лететь быстро.

С шоссе свернули на узкую, тоже асфальтированную, дорожку.