Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

Традиционный уклад жизни в буржуазных и аристократических берлинских домах пока еще не разрушен. Их обитатели настроены скептически по отношению к «тысячелетней империи» Гитлера. Они согласны mitmachen (сотрудничать) с новым режимом, но их женщины не строят свою жизнь в соответствии с нацистским лозунгом «Kinder, Kьche, Kirche» («Дети, кухня, церковь»). В этих кругах деньги имеют больший вес, чем расовая принадлежность, а культура остается критической и либеральной. В двух-и трехэтажных берлинских особняках, которые расположены в хороших кварталах, до сих пор сохраняется запах паркетной мастики, красные ковры на лестницах и придерживающие их медные прутья, элементы декора, имитирующие мрамор, лестничные перила из темного дерева (происходящего из ближайшего леса), покрытые псевдоготической резьбой. Каменные балконы поддерживаются мускулистыми кариатидами в стиле эпохи императора Вильгельма, которые внушают ужас нацистским архитекторам. Шпеер, родившийся в одном из таких домов, готов к бескомпромиссной борьбе с этой пышущей здоровьем женственностью, пришедшей из прошлых столетий. Он, как и Гитлер, — сторонник статуй мужчин-героев и больших залов в античном духе, почти пустых, лишенных даже намека на интимность, приватную замкнутость семейной жизни. Однако буржуазный Берлин, который окончательно разрушат только англичане, будет умирать долго. До самого конца, даже когда появятся проломы в стенах, открывающиеся на страшные, залитые лунным светом улицы, здесь сохранятся красные, голубые, украшенные позолотой гостиные, живо напоминающие о временах старой Пруссии. Их хозяева уже в 1942 году задумываются о том, в каких подвалах лучше спрятать самый ценный фарфор и писанные маслом картины, изображающие «благородных дам и кавалеров», которые пока висят в помещениях, обставленных потсдамской мебелью, похожей на мебель в стиле Людовика XV. Берлинки, живущие в подобных домах, приглашают друг друга на ужин или завтрак (более чем плотный). Они часто отличаются особой прозрачностью кожи, укладывают волосы в узел, одеваются не броско, но элегантно. И кажутся «меланхоличными», как и их мужья. Если войти в квартиру с черного хода, то немецких служанок уже не встретишь — в бело-зеленой или перламутровой кухне, как правило, можно увидеть одну или двух русских горничных, зардевшихся от смущения и очень услужливых. Даже самые высокие нацистские чиновники оценили такого рода прислугу и стараются поддерживать с нею патриархальные и добрые отношения. Девушек балуют, они становятся всеобщими любимицами — и, со своей стороны, охотно учат немецких барышень русскому языку. У Анны тоже есть такая горничная. Все зажиточные берлинцы знают, что русские горничные куда покладистее немецких. Эти девушки, например, никогда не откажутся вставить оконное стекло, которое хозяин не совсем законным образом достал на заводе. Каждая из них носит в карманах своей пестрой юбки стеклорез и шпатель. Если вызвать стекольщика, то ждать придется долго — а горничные так рады, что их хорошо кормят, они приносят уголь, и им предлагают посидеть вместе с хозяевами за столом: «Wollen Sie einen Kaffee?» («Хотите чашечку кофе?») Даже Геббельс и Гиммлер приветливо говорят своим горничным: «Guten Morgen» («С добрым утром»), когда те приносят им завтрак в постель. Только Гитлер не позволяет себе такого удовольствия. Но он наверняка не берлинец. У либералов же отношения с работницами, особенно если они русские, быстро переходят на стадию почти родственной близости: «Кушай, не стесняйся, Катерина, ты для нас как дочка! И потом, тебе пришлось столько страдать!..»

Анна, так и не решившаяся стать радисткой, поняла, по крайней мере, что антифашизм рождается из отрицания антисемитизма и что участниками антифашистского движения могут быть, например, и университетский профессор, и художник с киностудии УФА, и ветеринар с Кудамма, и журналист из «Берлинер иллюстрирте». Сеть антигитлеровского сопротивления охватывает и служащих, и кельнера из кафе «Мокка Эфти» (лучшего кафе-бара в городе), и офицера вермахта, и чиновника в темном костюме, при галстуке и в очках с металлической оправой.

Задача Анны состоит в том, чтобы, посещая своих светских друзей (а она принадлежит к хорошему обществу), выведывать полезную информацию у военных-отпускников, — ей постоянно приходится разыгрывать комедию. Впрочем, все вокруг, как и она, живут ненастоящей жизнью, играют те или иные роли и прячут свой страх под масками, под взятыми напрокат личинами. Кое-кто из ее соратников по борьбе работает даже в министерских кабинетах. По ночам, несмотря на их мужество, им снится, что к ним в дверь стучатся люди из абвера или СД. Анна настолько хорошо осознает возможность подобного исхода, что всегда носит при себе таблетку цианистого калия. Бывая в гостях у того или иного представителя высшего общества, она думает, что ей еще повезло. У многих ее знакомых сыновья на фронте, этим юношам каждодневно грозит гибель. В кафе «Мокка Эфти» Анна, как рассказывает писатель Виктор Александров, переживший ту эпоху, встретила человека, которого преемник Гейдриха, Генрих Мюллер, безуспешно разыскивал по всей Европе. Этот человек передал ей информацию о том, что ОKB в самом ближайшем будущем собирается активизировать свою антиправительственную деятельность.

Многие противники нацистского режима (а их было больше, чем принято думать) видели в своих ночных кошмарах расплывчатую фигуру человека в черном рединготе и цилиндре, с целлулоидным воротничком и окровавленным топором в руке — палача с Плётцензее.

Бараки при военных заводах, в 1942 году производящих снарядов уже в четыре раза больше, чем год назад, представляют собой совсем иной мир. В цехах работают французы, поляки, другие европейцы, а также евреи и русские женщины. Этих полурабочих-полурабов, которых направляет сюда Имперская служба труда или доставляют с Востока до отказа набитые поезда, насчитывается уже около восьми миллионов. Их не пошлют в газовые камеры; они живут, как могут, в поселках Большого Берлина. Население каждого из этих поселков исчисляется сотнями тысяч, и они обслуживают своих победителей. Некоторые приехали добровольно, но такие очень быстро разочаровываются, потому что их иногда селят в бараках вместе с пленными, с людьми, языка которых они не понимают, и вообще их пугает этот неописуемый Метропалис, предвосхищенный фантазией Фрица Ланга задолго до «триумфального» 1942 года. В принципе «волонтерам» незачем общаться с «остарбайтерами»: каждая группа бараков имеет свой номер, каждая отделена от других заборами и колючей проволокой. Дом лагерфюрера, коменданта лагеря, контролирует все выходы, и теоретически контакты между разными группами рабочих запрещены. Однако коменданту на этот запрет плевать, его интересует лишь одно: чтобы адские нормы выработки выполнялись и перевыполнялись. Если кто-то из рабочих распевает во всю глотку, но зато и работает быстро, надзиратели этому только радуются. Из коренных берлинцев остались только старики, женщины и дети, да еще государственные служащие в штатской одежде или в зеленых, коричневых, черных униформах — их обслуживают массы рабов. Как мы уже упоминали, зажиточные горожане без труда находят недорогих и приветливых горничных: женщин-славянок, которые открывают двери их гостям и ходят в своих косынках по улицам (иногда с лопатами на плече — когда приходится участвовать в общественных работах). На бедных улицах старого Берлина ремесленников уже не осталось — они все либо на фронте, либо подались в надзиратели. Домашней прислуги иностранного происхождения в этих кварталах нет. Обветшавшие трамваи и станции метро забиты серыми толпами пассажиров. В кинотеатрах и театральных залах преобладает «более буржуазная» публика — лучше одетая, отчасти прямо-таки шикарная. Эта последняя группа включает привилегированных счастливчиков, чья профессиональная деятельность связана с прессой, издательствами, радиовещанием и аппаратом Геббельса, а также немногочисленных завсегдатаев больших отелей, модных баров и ресторанов, магазинов-люкс. В сущности, основные категории берлинских жителей остались прежними, но к ним прибавились «иммигранты», прикованные к военным заводам — единственным крупным промышленным предприятиям тоталитарного государства. На полях Германии трудятся в основном женщины. Преобладают те, кому больше пятидесяти; мужчин в возрасте от двадцати до пятидесяти лет увидишь редко, и они сразу привлекают к себе внимание. Евреев «вычистили» настолько основательно, что старые объявления «Евреям вход запрещен» нет нужды обновлять, и они превратились в лохмотья. В бакалейных магазинах всем продавщицам за шестьдесят. Пожилые женщины иногда позволяют себе крикнуть эсэсовцам, пришедшим, чтобы арестовать кого-то из членов их семей: «Оставьте нас в покое. Почему бы вам не отправиться на фронт?!» Зима 1942 года постепенно стирает из памяти людей радостные весенние и летние дни, которые теперь кажутся очень далекими. Вокруг центра Берлина образовался широкий пояс, заселенный «иностранцами», которые производят гусеницы для танков, детали самолетов, пушки и пр. Почти полностью исчезли рынки, нормальная торговля, прилавки, заваленные живописной снедью, насмешливые и вульгарные продавцы, памятные по прежним временам. Торговые точки превратились в составные части особой методично организованной вселенной, управляемой администраторами. Продуктовая карточка стала своего рода паспортом, без которого человек не может обойтись. «Город света», о котором мечтал Гитлер, все больше напоминает казарму — в нем появилось слишком много бараков для рабов, а надзиратели повсюду вводят армейские порядки. Обитателей бараков кормят картофелем и копченым салом, а русских — гречневой кашей. Силы рабочих необходимо поддерживать на минимальном, но достаточном уровне, потому что иначе участятся случаи производственных травм. Если рабочие чего и «требуют» от усталых бывших фронтовиков, контролирующих здесь все, — угрожая, если надо, обращением к эсэсовцам, которых надзиратели боятся так же сильно, как и сами иммигранты, — то только прибавки к обычной порции пищи или разрешения погулять часок в лесу, а вовсе не денег. Если норма выполнена, им охотно делают поблажки: например, позволяют пойти в лагерный киоск и купить себе французского табака или голландского шоколада (разумеется, оплатив товары из своих скудных сэкономленных средств).