Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

Рождество 1943 года, адский холод, а угля нет… Маскировочная сеть, которую натянули над Шарлоттенбургским шоссе, чтобы сбить с толку английских пилотов, оказалась совершенно бесполезной. Она прорвалась во многих местах и лоскутьями свисает со скелетов разрушенных домов. Поскольку все силы Люфтваффе были брошены на побережье Атлантики и на русский фронт, самолеты британских ВВС стали безраздельными хозяевами города. «Ими управляют евреи», — безуспешно пытается внушить своим согражданам Геббельс. Однако даже в Берлине, где люди ничего не знают о лагерях смерти, стремление правительства свалить все неудачи на евреев воспринимается весьма скептически. В кинохронике показывают «Взятие Севастополя»: немцы наконец одержали крупную победу, однако солдаты в форме вермахта выглядят смертельно уставшими, отощавшими, почти такими же измученными, как и их русские пленники. Русские пленные не похожи на евреев — как, впрочем, и сбитые английские летчики, чьи фотографии публикуют в газетах (не похожи, даже несмотря на недельную щетину и головы, обритые, как у уголовников). Ненависть к иностранцам вспыхивает по конкретным поводам. Крестьяне в пригороде устраивают суд линча над захваченными британскими парашютистами, светловолосыми и голубоглазыми. «Не евреи, а англичане уничтожают наши урожаи», — говорят в деревнях. Государственные служащие, верные своему долгу, каждое утро отправляются на работу — пешком, с папкой под мышкой, по улицам, превратившимся в руины. Берлин напоминает разоренный муравейник. Нет больше трубочистов, нет разносчиков угольных брикетов, нет ни стекол, ни стекольщиков, нет продавцов сосисок. Мир мелких торговцев и ремесленников исчез. «Романское кафе», которое когда-то одновременно притягивало и раздражало штурмовиков, в конце концов сгорело.[227] Изменились даже элегантные кварталы западной части города — например, Тиргартен, где уже не увидишь аккуратно одетых нянечек, которые всегда прогуливались со своими колясками среди статуй «победителей» (теперь эти статуи разбиты, и их осколки валяются в траве).

Можно ли считать естественной реакцией на происходящее то, о чем писал один пастор? По его словам, «в западной части города молодые люди, которые еще здесь остались, танцуют ночи напролет в сумрачных бомбоубежищах и, прячась под одеялами, предаются блуду». Многие прохожие возмущаются, видя, как по вечерам накрашенные и тщательно причесанные немки садятся в роскошные «Мерседесы» и шоферы в ливреях везут их к отелю «Адлон». Говорят, на маленьких улочках позади Александерплац еще прогуливаются проститутки. В наполовину разрушенном частном отеле живет некий молодой человек, Хельмут, который во Франции командует танковым подразделением и недавно получил, по специальному распоряжению Рундштедта, отпуск. Он очень весел, раскован, раздаривает направо и налево духи «Шанель» и всякие безделушки, купленные по дешевке на улице Матиньон. «Париж — в каком-то смысле оазис посреди обезумевшего мира, — рассказывает он. — Там нет недостатка в концертах, фильмах, кабаре…» Его спрашивают о Табарене, французском канкане. «Все это и сейчас существует, — улыбается офицер. — Я часто обедаю у «Максима» вместе с представителями старинных семейств; они ведут себя очень любезно, хотя, как и мы, презирают нацистов». В разговор вмешивается француз Филипп; Урсула фон Кардоф прислушивается к его словам. Он оказался в Берлине не как легионер отряда СС, а потому, что был мобилизован Имперской службой труда. К ним он пришел прямо из своего барака, предварительно переодевшись в выходной костюм. Сегодня вечером он очаровал всех молодых женщин. Другой француз, из протестантской семьи, работает киномехаником на студии УФА. У него много прусских кузенов, которые «укрыли» его от властей. Он позволяет себе произнести панегирик де Голлю. Никого из шестидесяти или восьмидесяти присутствующих это не удивляет. Женщины здесь не носят траур по своим братьям или женихам. Некоторые солдаты дружески хлопают француза по плечу. Приходит Анна (по-прежнему связанная с «Красной капеллой»), которая только что отстояла заупокойную мессу по убитым в Груневальде; ей протягивают бокал с пуншем. «У меня замерзли ноги», — жалуется она. И рассказывает, как в толпе спонтанно запели «Помолимся…» Бетховена. Одна нацистка попыталась было протестовать, но ее быстро заставили замолчать. Молодой француз смеется: «Во Франции мы называем нацисток «серыми мышками»». — «А здесь им придумали для них кличку Ziegen (козы)», — подхватывает его мысль Хельмут. «Предлагаю выпить за дружбу завтрашнего дня, когда Гитлер и Лаваль будут расстреляны», — говорит Филипп. «Париж уже присутствует здесь, в этой комнате, — отвечает Хельмут. — Я пью за Верлена, за Клоделя… за Поля Элюара».

Один из друзей Филиппа работает «механиком» в «Дойчер ферлаг» (издательстве, которое выпускает газету «Дойче альгемайне цайтунг»). В январе 1944 года по всему городу, и даже на военных заводах, ходит по рукам одна листовка. Этот текст распространяется не «Черной» и не «Красной капеллой», а по спонтанной инициативе самих берлинцев. Согласно листовке, Ханс и София Шолль были обезглавлены за то, что разоблачали палача, виновного в сталинградской трагедии, — Гитлера.[228] Листовку переписывают от руки, передают неизвестным лицам самой разной политической ориентации, которые воспроизводят ее в тысячах экземпляров. В какой-то момент власти даже всерьез задумываются о введении запрета на частную переписку. Устраиваются внезапные обыски; однако листовок уже слишком много, против их распространителей трудно что- либо предпринять. «Хранить у себя такую листовку, — угрожает Геббельс, — значит быть виновным в государственном преступлении!» Между тем «Правдивый рассказ о казни X. и С. Шолль» уже попал, через полевую почту, на разные фронты. Солдаты просят, чтобы им присылали текст песни «Лили Марлен», запрещенной за «пораженчество». «Новый порядок» оказывается погребенным под тысячами писем, авторы которых выполняют эту просьбу. «Лили» трогает солдатские сердца, дарует утешение в невыносимо жестоких условиях фронтовой повседневности. Песня «Лили Марлен» в исполнении Лали Андерсен, «королевы улиц», Эдит Пиаф германского мира, быстро становится мощнейшим по своему воздействию мифом. Завшивевшие солдаты всех фронтов поют эту песню на немецком, английском, итальянском, русском, испанском, румынском языках — вопреки Гитлеру и войне. Русские и немцы передают ее друг другу через линию фронта посредством громкоговорителей. Ее будут петь и в адском пекле Нормандии, даже на квебекском диалекте. Марлен Дитрих[229] перенесет ее в американскую армию — и будет иметь неслыханный успех! Может быть, дело в том, что «Лили Марлен», пришедшая из Гамбурга или Берлина, вместила в себя, как попытается показать режиссер Вернер Фасбиндер, жизнь, любовь и смерть?