Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

Бушуя, корчась, напрягая изо всех сил мышцы шеи и плеч, чтобы всю кровь, какую только можно, втолкнуть в багровеющее лицо, он на мгновение задался вопросом: может быть, ему и впрямь страшно? Звучало и выглядело, без сомнения, именно так. Его тон забирался на такие высоты ярости, что объяснить это можно было только страхом. Он видел, что собравшиеся духи левой стороны это понимают. Он наблюдал за ними из-за кулис своего же спектакля. И за своей игрой наблюдал. Он все отрепетировал от и до, а потом часами прокручивал в уме, пока барка медленно двигалась по реке в густеющих сумерках, столько раз повторил и так тщательно, что сейчас просто от зубов отскакивало. Страшно ему не было – то, что он слегка в себе усомнился, говорило лишь о качестве спектакля.

Ему доводилось убивать. И еще доведется. Если уж на то пошло, в копях под горой он убивал ежедневно. У каждой истории есть начало – так почему у нее не должно быть конца? Убить – значит рассказать историю чьего-то конца, ничего больше. Это его не беспокоило. Мало того – он был готов принять свой собственный конец, когда он настанет. Ему известны были обычные признаки, то, чего следует ожидать, к чему нужно готовиться: дурные предчувствия, ослабление мощи, просчеты – и он знал, что будет им рад. Этому следует быть. Нет, мысль о смерти его не беспокоила – ни о своей, ни о чьей бы то ни было.

Импровизация – вот что его беспокоило. То, что может натворить этим шальным ножом дух правой стороны. Мог натворить. Сейчас, разумеется, он уже мертв.

Он снял толстую шерстяную фуфайку, повесил ее на штырь вешалки и начал расстегивать длинную хлопчатобумажную сорочку, чьи рукава, как всегда, соприкасались с кожей его рук, прикрывали ее. Сорочку он неизменно снимал одним и тем же манером, всякий раз замечал это и замечал всякий раз с удовлетворением. На ней было семь пуговиц, а значит, расстегнуть ее можно было несколькими тысячами способов. В детстве он провел очень много времени, экспериментируя с пуговицами, пока не нашел последовательность, которая устраивала его. Почему – его личное дело.

Кожа его рук была для него священна. Ничья ладонь, кроме маминой, ни разу к ней не притрагивалась. Мама уже много лет как умерла, но он помнил, как она вела ладонью по легкому пушку его рук, словно начиная историю. Одним деликатным, бережным движением он спустил рукав с плеча, с локтя, наконец с предплечья, затем таким же образом спустил другой. В помещении было очень холодно, и он с удовольствием наблюдал за реакцией своей пористой кожи на внезапную студеную сухость воздуха. Он закрыл глаза и почувствовал, как ледяная ладонь перемещается по руке от плеча к запястью.

Ни одно тело не может воспротивиться движению этой ладони. Не важно, что там в уме, какие пустые фантазии в нем пенятся. Тело – механическая вещь, составленная из причин и следствий. Лежа при последнем издыхании где-то на камнях, истекая кровью, лишаясь вместе с ней остатков тепла – не это ли ощущал сам великий импровизатор? Холодная ладонь проползла вдоль его рук, легонько коснулась запястий и отпустила его навсегда. Импровизатор не мог этому воспротивиться. И не воспротивился.

Тело – механическая вещь, составленная из причин и следствий. Он улыбнулся. Пришлось использовать две сотни рыскунов, сотню других духов, плюс-минус пара десятков, и всю административную мощь Переплетной, но он добился-таки результата: доказал теоретически и экспериментально, что пресловутое воображение ребенка, основа и сердцевина того, что по наивности называют «человеческими качествами», – всего-навсего механизм вроде часового. Обильно корми его ощущениями – и получишь видимость цветения и творчества, потому что игра фантазии – не что иное, как механический распад былого ощущения: вначале оно помнится, но искаженно, как будто отразилось в треснувшем зеркале, затем – рассыпается, претерпевает разъятие, перекомпоновывается и наконец, со временем, теряется совсем. Лиши воображение ощущений – и оно угаснет. Выкручивай его безобразием, колоти по нему уродством – и оно сделается извращенным. Изолируй его полностью – и оно умрет, а с ним умрет и все тело. Холоду, ползущему по руке, никто не в состоянии воспротивиться.

В движении по реке от горы к морю тоже было что-то механическое и потому приятное, оно рассказывало историю набирающей силу необходимости. Одно за другим Гадд вынимал из шкафа подготовленные для него тяжелые одеяла, вынимал и оборачивал ими, точно царскими одеяниями, свое приземистое тело, один, как царь, посреди сумрачной комнаты. Кровать ждала его – массивное резное ложе, принимавшее вес бесчисленных фантазеров, колыбель их фантастических сновидений. Слабый свет из окон падал на гротескный орнамент: на нескончаемо вьющееся растительное изобилие вперемешку с лицами людей и гаргулий, с человеческими, звериными и иными фигурами. Он знал, что святотатством будет улечься в эту кровать, руками убийцы осквернить исконное гнездо баснословного могущества. Духу левой стороны – спать на ложе сновидений.

Он забрался в постель. Он знал, что будет спать без сновидений.