Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

Оставалось только одно. Кэй знала, как это будет. Она повернулась к молчащему залу, и глаза всего Достославного общества духов и фантомов теперь были на ней. Она все еще улыбалась. Почти одновременно все духи в зале повернулись, проследив за ее взглядом, к дальнему входу, где вдруг возникло лицо Элл, окруженное зеленым вышитым бархатом штор, все еще скрывавших ее маленькое тельце.

– Мама! – воскликнула она, и этот крик пробежал по рядам духов, как рябь по воде, омывая все лица радостью возвращения, обновления, возрождения. Элл раздвинула шторы и, громко топая по мозаике, побежала по длинному проходу, потом – напрямик через железные лепестки огромного колеса-цветка. Духи сотнями, все как один, вставали ей навстречу. И, когда она бросилась в мамины объятия, все их голоса – и не только их, но и камней самих, витражей, деревянных скамей, украшений, всего древнем зале – распахнулись песней.

Пальцы набегали на фортепьянные клавиши, как рябь легких волн на камешки пологого берега. Кэй смотрела, как их плавный накат сменяется маленькими прыжками арпеджо, как пальцы расходятся веером, беря аккорд. Кисти маминых рук были продолговатые и тонкие, без видимых мышц, но она могла заставить маленькую комнату содрогнуться от звука. И она никогда не смотрела на них, пока они то катились, то кружились вихрем, то пикировали, то вились, то сновали по клавиатуре, пока они ткали на ней свою ткань; глаза были твердо сосредоточены на раскрытых нотах, стоявших на пюпитре перед ней. Могло показаться, это два человека в одном – созерцатель и деятель, глаза и руки. Когда прозвучали последние такты длинного вальса, Кэй, терпеливо стоявшая около высоких регистров, приподнялась на секунду на носочки и негромко кашлянула.

– Мам.

– Что, Кэтрин?

Клэр Тойна ровно положила руки на бедра и повернулась к дочери на крутящейся табуретке.

– Ты когда-нибудь смотришь на руки, когда играешь?

– Нет, Кэтрин, разве только коротко взгляну. А что?

– Мне кое-что вспоминается. Многое даже.

Челнок, белый, словно чистейшая слоновая кость; гладкая чернота сюжетного камня; пальцы, танцующие в воздухе; раскрытая ладонь; ткань, которая шьет иголку.

Клэр Тойна молчала, не слышно было даже ее дыхания. За окном проворковал лесной голубь – а мама просто смотрела на Кэй, спокойно глядела ей прямо в глаза, и на мгновение Кэй почудилось, будто весь мир натянул на себя капюшон, весь мир, кроме этого лица, которое являло ей себя во всей своей простой и древней бесхитростности, во всей своей немногословной доброте, во всей своей математической материальности.

– Клянусь музами, Кэй, мне тоже все это вспоминается, – промолвила наконец Клэр Тойна. – Я так рада, несказанно рада, что вы опять дома.

Не добавив к этому ни слова, она встала, подняла крышку рояля и подперла ее штицем. С таким же тихим изяществом движений убрала ноты и пюпитр. Обнажив деку инструмента, а над ней все его струны и молоточки, она села и заиграла пьесу сначала; и, пока музыка вила свою нить, они обе смотрели единым взглядом на ее длинные проворные пальцы – на пальцы арфистки и строительницы станка.

Первые читатели – Джейсон Скотт-Уоррен, Дебора Мейлер, Джонатан Сиссонс, Адам Гонтлетт и Давара Беннет – помогли мне достать «Двенадцать ночей» из пыльной обувной коробки и довести их до ума. Я бесконечно благодарен им за поддержку и ободрение!

Вновь и вновь Эмили Саакян возвращала меня на верную дорогу, когда я терял сюжетную нить; поистине она та самая «надежная звезда, что путь указывает над морями».

Я и вообразить не могу, сколь многим я обязан Рут Ноулз и всей команде издательства Penguin Random House.

Всем упомянутым – и тебе, нынешний читатель, – мои объятия и благодарность.