Сумерки империи - Гектор Мало

доставляло удовольствие время от времени переходить на ускоренный шаг. Знали ли наши конвоиры, что целых две недели мы спали в грязи и ослабли от всяческих лишений, что многие из нас страдали от лихорадки и дизентерии? Скорее всего, им это было известно, а, возможно, и нет. Зато они точно знали, кто здесь победитель, и с огромной радостью демонстрировали нам свое превосходство. Они бодро шагали, а мы едва тащились, они были при оружии, а нас принудили сдать оружие, они были чисто вымыты, а мы шли немытые, оборванные, перепачканные с ног до головы, словно свиньи, провалявшиеся две недели в грязи.

Слово "тащились" не следует понимать так, что двигались мы медленно, едва переставляя ноги. Замыкавший колонну взвод постоянно был начеку и следил за порядком и скоростью движения. После Базейя несколько солдат попытались отстать от колонны. Кому-то надо было отдышаться, кому-то — перебинтовать ногу, а кое-кто даже пытался бежать. Однако немцы быстро привели их в чувство, да так, что никому уже и в голову не приходило делать что-то подобное. Многим досталось прикладом, а кому-то и штыком. Одному драгуну выбили несколько зубов и с окровавленным лицом вернули в строй.

В общем, хочешь — не хочешь, а приходилось идти. Тот, кто был здоров, старался держаться, а каково было больным? Когда обычный человек мучается от дизентерии, то даже по собственному дому он передвигается с большим трудом. Вот и представьте себе, как страдали несчастные полуодетые солдаты, трясущиеся от холода, насквозь промокшие под дождем, морально раздавленные, ослабленные от голода, питавшиеся целый день лишь куском галеты. А их все гнали и гнали вперед, не давая ни минуты отдыха. Лица людей, и без того бледные, уже были белее бумаги, и по ним струйками тек липкий пот.

— Vorwaerts! Vorwaerts![84] — кричали шедшие по сторонам колонны охранники и для пущей убедительности срывали с плеч винтовки, демонстрируя готовность двинуть по почкам бедолаге, у которого уже не было сил идти.

Так вышло, что в нашем ряду моим соседом оказался тяжело больной улан. Он едва держался на ногах, но старался идти, хотя чувствовалось, что каждый шаг давался ему огромным усилием воли. Сосед ни на что не жаловался и только время от времени утирал рукавом шинели лившийся градом пот и громко вздыхал.

— Тяжело тебе, товарищ?

— Да, тяжко, но надо держаться. Когда станет невмочь, ну что ж, так тому и быть. Может быть, так будет и лучше.

На вид ему было не больше двадцати двух лет, был он тщедушным и держался лишь огромным напряжением воли. Звали его Севеноль, родом он был из Вигана[85]и было в нем что-то от камизаров[86], таких же гордых и отважных людей, как и он сам.

На мой вопрос, почему он не попросил, чтобы его отправили в госпиталь, улан ответил:

— Я им сказал, что болен, что уже неделю страдаю от дизентерии и едва держусь на ногах. Но они послали меня к черту, заявив, что я прикидываюсь и что, если слушать всех французов, то не хватит никаких госпиталей. Я и пошел восвояси. Пусть делают, что хотят. Если я умру по дороге, то моя смерть будет на их совести.

— А им-то что. Одним больше, одним меньше.

— Да, я знаю. Одного они не понимают: придет день, когда Бог услышит голос страдальца и воздаст им по заслугам.

Как же мне хотелось, чтобы король Вильгельм, который любил рассуждать о Провидении, услышал этот крик страдающей души. Но способен ли он понять этот крик? А если даже и сумеет понять, то задумается ли о том, что Бог, которому он возносил благодарные молитвы, может услышать голос солдата, и не случится ли тогда, что Бог победы обратится в Бога правосудия и воздаст каждому по делам его?

Расстояние от полуострова, на котором держали военнопленных, до Стенэ[87] превышает сорок километров. Даже на карте видно, что путь этот неблизкий. Но каким же долгим показался он нам, людям изнуренным и больным. Первые четыре-пять лье мы еще бодрились, но на то, чтобы проделать последние шесть лье, ни у кого уже не было сил. Многие солдаты просто рухнули на кучи щебня, а кое-кто скатился по траве в канаву, бормоча, что лучше умереть, чем идти дальше. Конвойные орали свои "vorwaertz" и вовсю работали прикладами. Вся колонна замедлила шаг, и немецкие солдаты, опасавшиеся опоздать на ужин, принялись избивать каждого, кто попадался им под руку. Мой бедный улан, который уже не мог стоять на ногах, решил выбросить свою насквозь промокшую шинель, тяжким грузом висевшую у него на плечах. Но я забрал у него шинель и натянул ее поверх своей. Идти без шинели ему стало гораздо легче. Но пошел дождь, и бедняга вымок до нитки. В Мартенкуре, последней деревне перед Стенэ, он оступился и упал. Я бросился его поднимать, но он стал умолять, чтобы я так и оставил его лежать в грязи.

— Все кончено, — повторял он, — спасибо, но я больше не могу.

Подбежал немецкий солдат и сделал попытку прикладом своей винтовки "излечить" несчастного. Я бросился к нему, стал по-немецки уговаривать его не делать этого и вцепился в уже занесенный приклад.

Мы начали пререкаться и на шум явился немецкий офицер. Это был совсем зеленый юноша, которому на вид не было еще и восемнадцати лет. Он ходил, опираясь на трость, и страшно важничал, из-за чего выглядел этот юнец весьма комично. Но в прусской армии не бывает юношей. Тот, кто однажды надел военную форму обязан до последнего вздоха оставаться истинным пруссаком.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Я попытался по-немецки объяснить ему, что улан не здоров и не может идти.

— Говорите по-французски, — оборвал он меня, — не смейте коверкать мой язык.

Я перешел на французский. Он выслушал меня и сказал, обращаясь к улану:

— Давай, поднимайся и иди.

— Я больше не могу.

— А я говорю, что ты должен идти. С отставшими будут поступать, как с беглецами, а беглецов, как ты знаешь, расстреливают. Приказываю тебе встать!

И он ткнул в улана концом своей трости.

— Знаешь, мне будет неприятно, если тебя расстреляют. Понимаешь меня?

Бессмысленно было спорить с этим юным резонером. За время пути нам не раз грозили, что отставших будут расстреливать, и поэтому никто не воспринял слова молодого офицера, как попытку нас запугать.

— Помогите мне кто-нибудь, — обратился я к товарищам. — Я возьму его под правую руку, а другой пусть подхватит под левую, и таким