Пожирательница грехов - Маргарет Этвуд

Но надо сто раз подумать, прежде чем такое говорить, потому что его мать рассказывала подругам то ли с гордостью, то ли с укоризной: “Роб у нас такой ранимый”. Она больше всего любила фотографию Роба-хориста, облаченного в стихарь, — за год до того, как у сына стал ломаться голос. Старший брат считался самым красивым, средний — самым умным, а Роб — самым ранимым. Поэтому, как он понимал, лучше пусть его считают толстокожим. В последнее время он делал успехи в бейсболе, а его мать обижалась, что он такой необщительный. Его раздражали ее заботливые приставания.

Она верила, что двое других сыновей пробьются, а в него не верила, и в глубине души Роб с ней соглашался. Он знал, что ему никогда не стать врачом, как бы он ни хотел. Он и в бейсбол хотел хорошо играть, но у него не получалось; и он знал, что его учеба в медицинском колледже закончится катастрофой. Ну как признаться, что, листая отцовские медицинские книжки, он не может смотреть рисунки, все эти человеческие внутренности, будто сделанные из пластмассы. А когда в этом году он сдавал кровь в больнице — его положили на банкетку, задрали рукав, и первый раз в жизни он увидел, как горячий алый червячок его собственной крови ползет по прозрачной трубочке. — он потерял сознание. Просто этого никто не заметил, потому что он лежал. Отец считал, что для детей большой праздник — стоять над прозрачным куполом операционной и наблюдать операцию на открытом сердце. Роб не мог отказаться, но ему было нехорошо. (Красное и резиновое, это красная резина, и все, говорил он себе снова и снова, и закрывал глаза, когда братья не смотрели.) После этих пыток он уходил на ватных ногах, все ладони в метках от впившихся обгрызанных ногтей. Он никогда не сможет этим заниматься, никогда.

Джеймс, самый красивый брат, уже работал интерном, и за воскресным ужином вся семья отпускала шуточки по поводу симпатичных медсестер. Адриан учился на третьем курсе и собирал урожай блестящих отметок. Оба брата легко вписывались в уготованное для них призвание. А кем будет он? Что осталось ему, когда все роли разобраны? Младший сын-неумеха, как в сказке, ни принцессы, ни удачи, пойманной за хвост. Зато он великодушный добряк, дружит со старушками и лесными гномами. Он презирал себя и свое великодушие, потому что оно граничило с трусостью.

Осенью Роб должен поступить на подготовительное отделение, и он послушается и поступит. Но рано или поздно ему придется уйти, и что тогда? Он представлял, как едет на крыше товарного вагона, словно бродяга из тридцатых — без гроша в кармане. Он бежит от презрения семьи — в забытье, и это было так странно, почти непредставимо. Он знал, что обречен, и поделиться ему не с кем. Год назад отец отвел его в сторону, чтобы поболтать — наверняка отец имел такой же разговор и с другими сыновьями. Отец сказал: медицина — это не просто работа. Это призвание, предназначение. Одно из самых благородных занятий для человека — всю жизнь без остатка посвятить спасению людей. Отец говорил, и глаза его горели праведным огнем: достоин ли ты этого, Роб? (Собственный катер, думал Роб, летний дом на берегу залива, две машины, дом на Форест-Хилл.) “Твой дедушка был врачом, — сказал отец, сказал — как гвоздь вбил. Дед Роба действительно был врачом, но сельским врачом: разъезжал на санях сквозь метель, спешил принять роды. — Но он не умел собирать деньги в кучку, — говорил отец и качал головой, уважительно и снисходительно. — Во время Депрессии нас спасали фермерские куры — они расплачивались курами. И у меня была единственная пара обуви”. — Роб подумал, что в трехстворчатом шкафу у отца выставлена целая шеренга сверкающих пар обуви — вот они, его регалии.

Когда они узнают, что Роб провалился, ему устроят сцену, и он этого не выдержит — он просто исчезнет. Он представлял, что окончательная катастрофа произойдет в классной аудитории. Они будут препарировать труп, и тут Роб заорет. И вылетит из аудитории в коридор, пропахший формальдегидом, он забудет про пальто и галоши — мать вечно сует ему галоши, — а на улице будет идти снег. На следующий день он проснется в серо-зеленом гостиничном номере — и словно всего этого не было.

В лагерь “Светлый Рай” его устроили родители. Они считали, ему не помешает практика, именно с детьми-инвалидами, чтобы научиться справляться с этим. Отец был знаком с директором лагеря и сначала договорился, а потом сообщил Робу. Родители радовались за него — какая великолепная возможность, — ну как он мог отказаться? "Учись наблюдать, — сказал ему отец, когда они приехали на вокзал. — Хотел бы я в твоем возрасте иметь такой шанс”.

Первую неделю Робу снились кошмары. Ему снились трупы, расчлененка: оторванные руки, ноги и торсы летали в воздухе. Или снилось, что он не может шевельнуться, не может дышать, и он просыпался весь в поту. Ему больно было смотреть на этих детей, особенно самых маленьких, и он не понимал, как остальные инструкторы могут ходить и улыбаться. Правда, и он поступал так же. Хотя, думал он, наверняка с меньшим успехом, потому что на второй день после координационного совета в комнате для персонала к нему подошла физиотерапевт Пэм. У нее были тусклые светлые волосы, собранные в хвост голубой бархатной резинкой — в тон ее бермудам. Она была хорошенькая, но на взгляд Роба уж больно много зубов, ровных, как на протезе.

— Тяжело работать с такими детьми, — сказала Пэм. — Но работа благодарная. — Роб вежливо кивнул. Ничего себе работка. Да ему до сих пор плохо. Сегодня была его очередь кормить детей ужином. И они пили молоко через питательные трубочки (“пусть стараются сами”), а молоко капало у них изо рта, и это ужасное хлюпанье, это чмоканье. Пэм закурила сигарету, а Роб все смотрел на ее красные наманикюренные ногти, на ее крепкие руки, настоящие руки физиотерапевта. — Если будешь ходить понурый, им от этого только хуже, — говорила она. — Они это используют против тебя. Многие не чувствуют разницы — они никогда другими не были. — И она будет заниматься этим всю жизнь и получать за это деньги! — Ты привыкнешь, — сказала она и похлопала его по руке, а Роб обиделся. Она желает мне добра, быстро поправил он себя.

— Я знаю твоего брата Джеймса, — сказала она и улыбнулась своей протезной улыбкой. — У нас было двойное свидание. Ничего так мальчик.

Роб извинился и встал. Все равно она старше — ей лет двадцать.

Но Пэм оказалась права, он действительно привыкал. Кошмары ушли — правда, его подопечные успели заинтересоваться его стонами и прозвать его Дрочилой. Каждому работнику в лагере они придумывали прозвище.

— Эй, народ. Слышали ночью Дрочилу?

— Уж да. Кончал по полной программе.

— Покайфовал, Дрочила?

Роб покраснел и забормотал:

— Мне снились кошмары, — но они заулюлюкали и загоготали.

— Ну конечно. Мы слышали твои кошмары. Мне бы такие кошмары.

В этом домике жили старшие мальчики — от четырнадцати до шестнадцати, с самого начала они давали Робу прикурить. Мальчики помладше были вежливые, благодарные, от них была хоть какая-то отдача. А эти смешивали с грязью все подряд — и лагерь, и его директора, и Берта (они прозвали его Берт-Перд), да и друг друга не щадили. Они пили пиво, если получалось, они курили украдкой. Под матрасами они прятали эротические журналы и отпускали такие шуточки, что у Роба уши вяли. Они делили мир на два лагеря, на “убогих” и “двуногих”, и в основном признавали только “убогих”. “Двуногие” были их угнетателями, придурками, которые не поймут, не въедут, и поэтому их надо понукать и долбить. И все что есть двуногого они пытались поставить с ног на голову, поиздеваться. А Роб всегда под рукой. Например: