Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Художник вздрагивает, когда в одной из труб слышится особенно громкий треск, хватает тщательно рассортированный художнический хлам и поспешно складывает обратно в шкаф, быстро встает, смотрит кругом. Никого нет. Никого? В помещении чувствуется чье-то присутствие, однако он принимает беззаботный вид и не спеша, будто прогуливаясь, выходит из котельной. На лестнице он ускоряет шаги, поднимается наверх и попадает на свой, правильный этаж. С уверенностью направляется к своей палате, его мозг уже зафиксировал расстояния, он точно знает, где найдет свою белоснежную кровать.

Однако на полу перед его дверью что-то есть. Белый горшок. Может быть, ночной горшок, но, подойдя ближе, он видит, что это белая баночка на низенькой узкой подставке. Тонкая линия чуть ниже верхней поверхности наводит на мысль о крышке. Он удивленно поднимает предмет, стоящий точно напротив его палаты, и медленно отвинчивает крышку.

Урна! – проносится у него в голове.

Внутри зыбится белоснежный пепел.

Внезапно издали, из конца коридора, слышится высокий старческий, слегка гнусавый голос. Художник снова завинчивает крышку и ставит урну на пол рядом с дверью в свою палату.

Бедный доктор Ливорно! – издалека восклицает голос.

Художник видит белую фигуру, но не может различить черты лица, на таком расстоянии все сливается в одну белую овальную плоскость. По-видимому, врачебный халат, возможно, еще что-то блестящее, может быть, очки. Художник опускает взгляд на урну, а когда снова смотрит в коридор, видение уже исчезло.

Вместо этого тот же голос раздается теперь у него за спиной, со свистом, шумом воздуха, призвуком «с» в каждом слове. Сплошной шип и сип исходит из этого рта. У художника пробегают мурашки по коже. Рядом с ним стоит пожилой человек в халате, однако не врачебном, а белом купальном халате, который топорщится на внушительном животе, и в белых пушистых тапочках на ногах. Приземистый, с лицом, напоминающим морду козленка. Елейно вздохнув, он обращается к художнику с благосклонной и ядовито-сладкой улыбкой, указывая на урну:

Ах, добрый доктор Ливорно! На старости лет он стал сентиментальным. Рассказывал тут всем какую-то путаную историю, которую никто не хотел слушать. Что-то про верблюдов и черепки. Было видно, что он явно скучает в этом месте, неблагодарный. При этом он казался переутомленным. К сожалению, мы обнаружили, что он снова начал рисовать, поймали его с поличным в одном из нижних коридоров, это уж никуда не годится, вы же понимаете! Просто взял и перешагнул через запрет, думал снова начать здесь свою прежнюю жизнь. И представьте: рисовал исключительно голых женщин на кроватях и диванах. Отвратительно! Сколько мы ни предупреждали, он так и не внял, пришлось его ликвидировать, вы понимаете, господин Сутинхаим?

Сиплый ядовитый козленок в белом купальном халате наклоняется и с задумчивым видом гладит белую урну. От него исходит особенный сильный запах, смесь подбела и мочи.

Да, да, ликвидировать. Ах эта легонькая кучка пепла. И ведь такой милый человек. С вами такого, конечно, не случится, вы ведь исцелены. Бедный доктор Ливорно! Его выдал свист. Надо знать, что мы находим любую музыку мерзкой, если она не исходит от нас, свистящие и духовые звуки в особенности. Не говорите мне только о Бахе! Ливорно поступил неблагоразумно. Мы здесь ценим мир, тонкую заупокойную гармонию, благостную горную тишину. Дети тоже стали нам чересчур докучать, такие юные и уже хотят бунтовать. Увы, пришлось их устранить.

Кто вы? – растерянно бормочет художник.

Доктор Орманн, к вашим услугам.

И сиплый козленок удаляется, весело прихрамывая и припрыгивая в своем совсем не заношенном белом купальном халате и облаке сладкого яда. Художник изумленно смотрит ему вслед. Потом бережно поднимает урну с пеплом Ливорно, уносит ее в свою палату, ставит на пол в некотором отдалении от своей кровати и смотрит на нее долго и задумчиво.

Вскоре после этого, во время новой экспедиции, художник Хаим Сутин снова подходит к окну, где впервые наблюдал этот необыкновенный снегопад, и на сей раз вынужден стать свидетелем ужасной сцены. Группа безликих охранников с глазами, скрытыми под козырьками черных фуражек, избивает совершенно голого мужчину, они отводят ноги назад и с размаха вонзают носки сапог ему в живот, пока изо рта у него не вырывается кровь на чудовищно белые плиты. Затем они бьют его странными, невиданными дубинками по голове. Избиваемый внезапно поднимает распухшие глаза к окну, где стоит художник. У того вырывается крик, когда он узнает мужчину: это его брат Гершен. В ту же секунду из стоящего рядом черного фургона выталкивают женщину. Она бросается к окровавленному мужчине. Боже, это ведь Тамара, жена Гершена? Она думает, что способна прекратить истязание, но теперь ее саму стегают плетьми, мучители срывают одежду с худого тела женщины и утаскивают ее за фургон. То, что происходит с ней там, художник видит так ясно, будто черный фургон стал прозрачным.

Он колотит обеими руками по массивному окну, которое ни в какую не открывается, кричит изо всех сил, но стекла слишком толстые, они не пропустят наружу ни звука. Ему вдруг вспоминается встреча в приемной у врача, возможно, у Госсе, которого он посетил во время одной из своих тайных поездок в Париж, чтобы получить новые лекарства от язвы. Другой такой же ожидающий пациент неожиданно заговорил с ним почти по-дружески. Он узнал художника. Внезапно, кроме них, в приемной никого не осталось.

Несмотря на это, о произошедшем он рассказывал шепотом. В июле сорок первого брат художника Гершен, Тамара и их дочь были убиты членами айнзацгруппы в Березине. Художника трясло, он стал расспрашивать удивительного иностранного пациента еще, но тот не знал или делал вид, что не знает, удалось ли родителям и другим братьям и сестрам избежать бойни. Где Сара и Соломон, Янкель, Эртль, Нахума и остальные? Как трудно что-то узнать из подцензурных французских газет. Радио Би-Би-Си сообщало о событиях на востоке, но разве можно было составить из этих крохотных обрывков целостную картину? Его слух лихорадочно прочесывал новости, не проскользнет ли в них какое-нибудь знакомое название: Бобруйск, Борисов, Березино, Барановичи, еще Слоним и Слуцк. Но они были слишком незначительны, чтобы не потеряться на фоне больших мировых событий. Сообщалось, что 28 июня 1941 года после тяжелой бомбардировки вермахт вошел в Минск, 25 июля, в 12 часов дня образован рейхскомиссариат Остланд. Смерть торопливо разделяет Остланд, Восточные Земли, на большие куски, в генеральном округе Белорутения оказывается также местечко, называемое Смиловичи. Где же теперь Сара и Соломон, Янкель, Эртль, Нахума и остальные? У айнзацгруппы «B» большие амбиции и непомерный аппетит, нет числа деревням и местечкам, стертым с лица земли до конца кровавого сорок первого.

Ждущий шепотом рассказывает художнику Хаиму Сутину о минском гетто, о лагерях Дрозды, Тучинка, Малый Тростенец, ужасающей бойне на Юбилейной площади в июле сорок второго. Он не верит своим ушам, только медленно и недоверчиво покачивает головой, когда незнакомый пациент рассказывает о черных закрытых грузовиках, прибывавших в гетто. Он назвал их по-русски: душегубки. Незнакомец объяснил ему, что именно имеется в виду под газовыми автомобилями, в которые запихнули тысячи людей. И для чего послужила Яма, большой овраг за городом. С ревом и руганью они выгоняют людей из домов, приказывают сложить одежду в кучу, гонят, избивая, к Яме, выстрел в затылок или грудь, подбегает команда с грубыми лопатами, торопливо набрасывает сверху известняк и землю, из которых еще слышны крики и стоны тех, кто не успел умереть. Откуда иностранец знает об этом, как эти новости дошли до Парижа? Художник хочет расспросить странного пациента, но тот внезапно поднимается и исчезает в лечебном кабинете, оставив дрожащего художника одного в приемной. Где теперь Соломон и Сара, Янкель и Эртль, Нахума и остальные?