Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

погружен в мечты; на его расслабленном, детском еще лице светились круглые, точно у куклы, глаза. Херберт с деловитостью настоящей хозяюшки непрестанно старался еще хоть как-то приукрасить помещение. Печалило его лишь то, что нечего было испечь: он с грустью оглядывал свои запасы ароматизаторов и эссенций и прикидывал, как бы изобрести искусственный марципан или новый изысканный рецепт медовой коврижки. Даже зондерфюрер Фрёлих в виде исключения оставил разговоры о положении дел на фронте и в политике и принялся рассказывать о патриархальных традициях празднования Рождества в рижском доме причта, где жил его отец-пастор, да о новеньком “адлер-трумпфе”[35], которым он удивил супругу четыре года тому назад. Один лишь Лакош ходил насупленный и молчал. Около полудня появился капитан Факельман, снова взявший на себя штабные дела после ухода Харраса.

– Увы, дети мои, – невеселым тоном констатировал он, – сверх пайка сегодня ничего не ждите. Полпачки сухарей и три сигареты на брата – больше ничего. Я б и сам хотел вас чем-нибудь порадовать, но ничегошеньки, поверьте, и впрямь ничегошеньки нет!

В словах его никто не сомневался. Все знали, что он охотно пошел бы на плаху, если б только это помогло ему подать в такой день штабным ужин из пяти блюд. Прошедшие недели изменили его до неузнаваемости. Лицо его пожелтело, как айва, и сморщилось, кожа на щеках обвисла. “Ничего страшного, так, желтуха”, – отвечал он сочувствующим и, пытаясь отшутиться, прибавлял: “Если спросят меня, удалось ли мне выбраться из Сталинграда, то я им отвечу: «Частично! Прибыло меня сто девяносто три фунта, а вышло только сто тридцать – остальное оставил там!»”

Но почти никто не смеялся – слишком уж сердце щемило от взгляда на него.

– И кстати, – произнес на прощание капитан, – командир дозволил по случаю праздника распотрошить неприкосновенные запасы… Может, хоть это вам чем поможет?..

Присутствующие горько усмехнулись. Матерь Божья, да все неприкосновенные запасы были давно подъедены!.. Когда стемнело, Бройер зажег свечи. Невиданные тепло и свет заполнили комнатушку. Огни отражались в серебристых нитях фольги и сияющих глазах шестерых солдат, молча глядевших на трепещущее пламя. Аромат воска и потрескивающих сосновых лап напомнил о родине, повеяло ее духом. Обер-лейтенант достал губную гармонику. Тихо зазвучали старинные рождественские напевы.

– О веселое, о блаженное,

милость Божия – Рождество!

Солдаты вступали один за другим: зазвучал чистый, свежий тенор Херберта, за ним слегка дрожащий баритон лейтенанта Визе и, наконец, оглушительный, раскатистый бас Фрёлиха.

– Мир изменился. Христос родился.

Для всех христиан ты торжество![36]

Сердца мужчин, закаленные тремя с лишним годами войны, раскрывались, точно почки под лучами солнца.

– Светлый ангел летит с небес,

Пастухам он приносит весть:

“Вам родился Христос, вам родился Христос!”[37]

Необычный, дивный отзвук обретали голоса, огрубевшие от войны, но музыка создавала ощущение, что родная земля не за тысячи километров, а прямо здесь, в этой лачужке. Провели по волосам, погладили по лбу празднующих невидимые руки любящих жен и испуганных матерей, неслышно влились в их хор ликующие голоса детей. Рождество, Рождество!.. О божественнейший из всех праздников, о неиссякаемый источник добрых сил человеческой души!

Лейтенант Визе раскрыл книгу с золотым крестом на черном переплете, прочел безыскусные слова рождественской истории. Мужчины слушали его, погруженные в свои мысли. Они ощущали себя пастухами в поле, и давно забытое стало для них откровением пред лицом ужасающей действительности.

– Господу слава в вышних!

Нам ниспошли мира,

Исполненным благой воли

Ты ниспошли мира! Господь, ниспошли мира…

Рождественская почта, которой все так ждали, дойти не успела – ни писем, ни посылок. Ни одного осязаемого привета из дома. Но вот офицеры один за другим принялись доставать небольшие подарки, втайне припасенные для товарищей. Они были более чем скромными: пара аккуратно завернутых в бумагу сигарет, выструганная трубка, клееная рамка… Фрёлих нарисовал для каждого миниатюрный интерьер их блиндажа с подписью “В память об осадном Рождестве 1942 года”. Бройер приготовил для Гайбеля, любившего крепкий табак, пару сигарилл, сохранившихся еще с лучших времен. Выяснилось, что Гайбелю в голову пришла та же идея: смущаясь, он протянул обер-лейтенанту сверток с тремя сигарами из оставшихся в его личном неприкосновенном запасе пяти, буквально оторвав их от сердца. Лакош вышел и вскоре вернулся, поставив на стол круглую жестянку с двумя плитками кофеинсодержащего шоколада “Шокакола” и мешочек сухарей. Это был его НЗ.

– Скажите спасибо, что хоть кто-то припас, – буркнул он, но слова его потонули во всеобщем ликовании. Бройер высыпал сухари на крышку от кастрюли. Они давно раскрошились и смешались с мышиным пометом.

– Бог мой, Лакош, дружочек! Цены вам нет! Вы и впрямь хотите пожертвовать их обществу? Если вам жаль, говорите скорее, потому что дважды нам предлагать не придется!

Он разделил паек на шестерых, и теперь у каждого было чем закусить, почти как в старые добрые времена. Однако на этом сюрпризы не кончились. Снаружи раздались грузные шаги, и вошел ефрейтор Венделин, один из наряда по кухне. В руках он держал дымящийся бидон и стопку алюминиевых плошек.

– С наилучшими пожеланиями… От капитана Факельмана, и пусть… Пусть в новом году Бог пошлет нам еще лошадку, – задыхаясь от счастья дарителя, пропыхтел он и выдал каждому по две кнели размером с кулак, политые желтым бульоном. Быть все-таки праздничному пиру!..

– Железобетонные! – произнес Херберт, и вовсе не из желания раскритиковать, а наоборот, отдавая должное коротышке капитану и его чудотворному человеколюбию.

Поев, Бройер встал и в задумчивости потер нос большим и указательным пальцами.

– Товарищи! – произнес он и, на секунду задумавшись, исправился, словно осознал, что слово это звучит чересчур уж формально. – Дорогие друзья… Дорогие друзья! – повторил он четко и уверенно. – Не буду многословен. Мыслями мы сейчас далеко, в молчаливом единении с любимыми. Любые слова могут показаться лишними… Но, друзья мои, в нынешнем нашем праздновании есть нечто особенное, о чем я не могу не сказать. С детства мы храним воспоминания о Рождестве, и если окинуть их взглядом, все они сольются в единую картину радости, счастья и взаимного тепла у сверкающей елки… Но так, как сегодня, никому из нас еще не доводилось переживать пришествие Христа: на расстоянии, огромном расстоянии, отрезанными от родины, в голоде и холоде, в окружении черного зла. И никогда еще, думается мне, мы так глубоко не переживали весть о Божией любви, как будучи окруженными ненавистью. Весть о грядущем мире, мире внутреннем и душевном,