Гнев ангелов - Джон Коннолли

В этом сообщении имелись особые детали, отрывочные сведения и описания, которые подсказали ей, что оно достойно внимания и что, быть может, очередная поездка не окажется пустой тратой времени. Этот голос не врал; кое-какие подробности мог знать только тот, кто действительно видел самолет, а одна подробность вообще заставила ее затаить дыхание.

Пассажир. Звонивший упомянул о пассажире.

Женщина встала с кресла и направилась в ванную. Тусклый ночник горел у выхода из туалета, далеко от большого зеркала, которое мальчик занавесил полотенцем. Войдя в ванную, Дарина включила яркий свет, потянулась к полотенцу и почувствовала, как ребенок взял ее за руку. Она глянула на него, и ее тронуло выражение озабоченности на его лице. Волнуется и нервничает.

— Не переживай, — сказала она. — Я хочу взглянуть.

Он убрал руку. Она сняла полотенце с зеркала. Несмотря на повязки, ужасающие повреждения лица были очевидны.

Дарина Флорес заплакала.

Уолтер Коул удобно устроился в кресле с кружкой пива в руке. Возле ног разлеглась собака. После нашей последней встречи он несколько располнел, и в шевелюре добавилось седых волос, но в нем еще можно было с легкостью узнать моего первого коллегу по детективной службе, чья семья утешала меня, когда я лишился своих родных. Его жена Ли, открыв дверь, встретила меня поцелуем и объятиями, напомнившими о том, что в их доме для меня всегда найдется местечко. Когда-то давно я отыскал их дочь, которая, подобно ребенку из волшебной сказки, заблудилась в лесу и попала в лапы чудовища. По-видимому, Ли считала, что с тех пор находится передо мной в неоплатном долгу. Сам же я полагал это скромной платой за то, что они поддерживали надежду в человеке, вынужденном увидеть безжалостно изуродованные тела его жены и дочери. Сейчас мы сидели лишь на пару с Уолтером и его зевающей собакой, от которой слегка попахивало попкорном.

Я пока не рассказывал ему об Эпстайне. Зато в качестве позднего ужина мы подкрепились остатками мясного рулета и запеченной картошкой. Уолтер составил мне компанию, хотя уже один раз поужинал, что наверняка объясняло его неожиданную прибавку в весе. Наведя порядок на кухне, мы взяли кофе и перебрались в гостиную.

— Так ты хочешь рассказать мне о чем-то? — спросил он.

— Отчасти…

— Ты сидишь, пожирая ковер таким сердитым взглядом, будто он только что попытался стащить твои туфли. Кто-то явно распалил твою ярость.

— Я ошибся в одном старом знакомом, или он ошибся во мне. Странное ощущение. Возможно, мы оба ошибались.

— Он еще жив, чтобы рассказать свою историю?

— А то.

— Тогда он должен быть благодарен.

— Et tu, Brute?[17]

— Это не осуждение, а простая констатация факта. Я храню газетные вырезки с твоими подвигами, но не хочу знать неофициальных деталей. Тогда я смогу сослаться на незнание, если кто-то начнет наезжать. Мне удалось примириться с твоим нынешним состоянием, даже если сам ты еще не обрел мир в душе.

— С моим состоянием, но не с моими делами?

— По-моему, это одно и то же, когда дело касается тебя. Брось, Чарли, мы слишком давно знакомы. Ты теперь мне как сын. Я осуждал тебя в прошлом, считая, что понял твои мотивы, но ошибся. И сейчас я на твоей стороне, без всяких вопросов.

Я отхлебнул кофе, отказавшись от пива, а Коул открыл себе бутылочку. Только с его помощью Бруклинская пивная компания держалась на плаву. Запасы пива в его домашнем холодильнике почти не оставляли места для обычной пищи.

И тогда я раскололся. Рассказал Уолтеру о Мариэль Веттерс, коснувшись истории затерянного в лесу самолета. Рассказал о Лиат, Эпстайне и нашей стычке в ресторане. Рассказал ему еще и о Брайтуэлле, потому что Уолтер видел женщину, пришедшую ко мне с просьбой найти ее пропавшую дочь, и эта просьба, в свою очередь, привела к Брайтуэллу и Поборникам.

— Я всегда говорил, что ты вращаешься в странной компании, — заявил друг, когда я выложил ему все.

— Спасибо за напоминание. Что бы я без тебя делал?

— Просаживал бы деньги в дорогих отелях Нью-Йорка. Ты уверен, что не хочешь пивка?

— Нет, меня вполне устраивает кофе.

— Может, чего покрепче?

— Нет, завязал.

Он кивнул.

— Ты собираешься вернуться к Эпстайну, верно? Тебя зацепили тот список и самолет. А еще больше тебя заинтересовал Брайтуэлл. Он притягивает тебя, точно мощный магнит.

— Верно.

— Не думаю, что у Брайтуэлла сложилось о тебе верное впечатление. Если ты у нас ангел, падший или какой другой, то я — Клеопатра. Такая фигня могла бы прокатить, если бы ты, подобно Ширли Маклейн, увлекся эзотерикой, но в ином случае от этой версии попахивает пьяным бредом. Однако если тебе понадобится подкрепление для разговора с богоизбранными, дай мне знать.

— Мне казалось, ты подписался под девизом: «Ничего не знаю, ничего никому не скажу».

— Я уже стар. Склероз, понимаешь: скажу что-то — и тут же забываю. В любом случае это сможет послужить предлогом, чтобы выбраться из дома не только ради посещения врача или торгового центра.

— А знаешь, ты мог бы служить отличной рекламой активного образа пенсионной жизни.

— Естественно, я стремлюсь попасть на разворот журнала, занимающегося изучением проблем престарелых граждан. Они обещали. Я вполне могу сойти за нашего оскароносного Бёрта Рейнолдса[18]из «Плейгёрл», пусть даже более крупного размера и, пожалуй, с излишней проседью в шевелюре… Ладно, пойдем покажу тебе твою лежанку. Раз ты не собираешься побаловаться со мной пивком, то чего ради мне тут с тобой глаза таращить.

Я уже засыпал, когда Эпстайн позвонил на мобильник. В нашем коротком обмене фразами прозвучало что-то вроде взаимных извинений.

Потом я крепко уснул.

Спал я без сновидений.

Мы встретились с ним на следующий день в итальянской бакалее «Николя», на углу Пятьдесят Четвертой улицы и Первой авеню. В этом квартале Манхэттена, известном как Саттон-плейс, на протяжении большей части его истории богатые и бедные жили бок о бок, многоквартирные дома мирно соседствовали с особняками героев светской хроники, с шумом предприятий, пивоварен и пристаней, обеспечивавших городской саундтрек, пока там же в своих студиях творили знаменитые художники вроде Макса Эрнста и Эрнста Фиене.[19]В конце тридцатых годов прошлого века началось строительство скоростной автомагистрали вдоль пролива Ист-Ривер, впоследствии ее назвали в честь Франклина Делано Рузвельта. Постепенно исчезали многоквартирные дома и верфи, уступая место многочисленным более изысканным и стильным постройкам. И все-таки сохранились еще отдельные напоминания о тех давних временах, когда апартаменты в Саттон-плейс занимали в основном актеры и режиссеры, когда здесь находила пристанище театральная братия, повлекшая за собой возникновение гей-сообщества. Говорят, в данную общину входило восемьдесят процентов населения этого небольшого квартала. В числе прочих там, как раз напротив гастрономии «Николя», жил и знаменитый Рок Хадсон[20]в доме номер 405. В те дни, если вы говорили шоферу такси доставить вас к «Пятой Четверке», он привозил вас прямо к этому дому.