Ящик Пандоры - Марина Юденич

— Более чем. А насчет материального положения вы правы. Снегурочка, в смысле Елена Ткаченко, действительно последнее время была без работы и, можно сказать, бедствовала. Но это так, к слову. Значит, нужно работать с вашими знакомыми, друзьями, вероятнее всего — с клиентами. Они у вас, как я понимаю, публика весьма специфическая, в том смысле, что… — Морозов несколько замялся, подбирая слова, и Ванда не без иронии продолжила его фразу:

— …что вы не видите большой разницы между психологией и психиатрией. Увы, вы не одиноки.

— Нет, я не совсем это хотел сказать, — начал было Морозов, но молчавший доселе Подгорный перебил его самым решительным образом. Голос его обрел прежнюю силу, и прозвучавшая фраза показалась присутствующим даже чуть более громкой, чем следовало.

— Да с кем вы там собираетесь работать? Какие, к чертовой матери, клиенты? Говорил я тебе, говорил с самого начала: Танька это. Просто этот проклятый псих отвлек внимание и карты спутал. А теперь я совершенно уверен: все это Танька, ее рук дело. Вы же ее не видите, а я почти каждый день общаюсь! Вы меня послушайте, господа хорошие!

— Погоди, дорогой, ты ведь утверждал, что она свихнулась от ревности и убивает всех твоих подружек или потенциальных подружек, насколько я помню. Я-то здесь при чем?

— Я ошибался. В этом я ошибался. Насчет подружек. Но в том, что спятила, ты мне поверь. И что касается тебя — могла бы сразу догадаться: все это ее вранье про ваши встречи и консультации. Точно, она к тебе подбирается, потому что всю жизнь тебя ненавидит и тебе завидует. А тряпки!.. Ну ты подумай, умница-разумница, кому еще, как не Таньке, знать твой гардероб? Причем, насколько я помню, она еще и донашивала за тобой кое-что. Вот и бросается на тех, кто одет похоже и вообще похож.

— К слову, Ванда Александровна, я не совсем в курсе того, о чем говорит Виктор Михайлович, но ваше утверждение насчет того, что маньяк при помощи этих вещей напоминает вам о себе, оно… извините, не очень обоснованно.

— Я и оговорилась сразу, что это не факт. А вы, к слову, почему так решили?

— Очень просто. Напоминать ведь имеет смысл, если знать точно, что это напоминание расслышат или увидят, в общем — поймут. А в этом он как раз уверен быть не может. Вы же не в милиции работаете, откуда вам знать такие мелкие подробности?

Вполне вероятно. Но я же оговорилась, может, он делает это на подсознательном уровне. Возможно, даже еще проще: эти детали напоминают ему обо мне и вызывают желание убивать. Тогда совсем плохи мои дела.

— Господи! — Подгорный уже почти кричал. — Вы что, принципиально не желаете слушать, что я вам говорю?! Какой там «он»? Какие подсознательные уровни? Она! Она! Она! И сотый раз повторю: она это, Талька! И не твои дела плохи, Ванда, в первую очередь, а мои. Меня она прибьет первого, вот увидите.

— Хорошо, Витя. Мы тебя слышим, не кричи, пожалуйста. Давай я сварю еще кофе, и поговорим о Татьяне. Возможно, что ты действительно близок к истине.

Ванда застыла над плитой, внимательно наблюдая за густой, вязкой жидкостью в джезве, коварной в своем вечном стремлении непременно выплеснуться, шипя, пенясь и благоухая тончайшим ароматом, на раскаленную плиту, минуя чашки. Ванда этот вздорный нрав знала и потому не отрывала глаз от темно- желтой пенной поверхности. Кроме того, ей необходима была короткая передышка для осмысления и переваривания всего только что прозвучавшего.

Каким странным ни казался очевидный в этой ситуации вывод, но он, похоже, был единственным достоверным и реальным. Выходило так, что с самого начала прав был действительно Виктор Подгорный и, стало быть, затаившись в тревожной тиши и обманчивом покое ее родного двора, вот уже несколько месяцев ее, Ванду Василевскую, поджидает, безжалостно убивая при этом совершенно невинных людей, мстительный, коварный и безжалостный монстр — Танька. Поверить в это было трудно, но и не верить более не было оснований.

Внимание все-таки подвело Ванду: в какой-то неуловимый миг желтая пена вдруг, как из кратера вулкана, раскаленным ключом ударила вверх и растеклась по поверхности плиты благоухающей вязкой лавой свежесваренного кофе.

Странным получился этот разговор. Странным и тревожным. Но это была, безусловно, счастливая тренога, тревога сладостного ожидания желанного, долгожданного, необходимого как воздух, как сама жизнь, результата. Теперь or него Татьяну отделяли всего одни сутки. Всего только сутки, ничтожно малые двадцать четыре часа в безбрежном океане вечности. Всю свою жизнь она барахталась в этом океане, толком так и не научившись плавать и потому периодически уходя ко дну, захлебываясь и почти погибая, потом нечеловеческими усилиями воли, а чаще — унижениями, мучительным попранием собственного «я», вновь выныривая на поверхность. И снова отчаянные, судорожные движения тела и души, дабы не погрузиться обратно в пучину забвения, неизвестности и неизбежной смерти. И вот теперь осталось только двадцать четыре часа и все, ноги ее обретут твердь, плечи распрямятся, гордо вскинется голова, и легкие, впервые за все это мучительное плавание, свободно и полной мерой вдохнут в себя свежий живительный воздух, не опасаясь нахлебаться соленой удушливой воды океана. Танька чувствовала себя по меньшей мере Колумбом, которому потерявший от счастья голову матрос только что, кубарем скатившись с мачты, прокричал срывающимся в безудержном восторге голосом: «Земля!»

Что же удивительного в том, что разговор получился странный и весь какой-то на полутонах, полунамеках, словно каждый из собеседников несказанно рад был возможности поговорить, с одной стороны, и радостью своей словно боялся спугнуть эту удивительную, чудесную, из мечтаний сотканную возможность — с другой. Конечно, странно.

После памятной осенней истерики, которая случилась с ней в пустой квартире возле большого зеркала, когда Татьяне ясно привиделось, что оттуда, из мерцающей матовым светом глубины за ней насмешливо и презрительно наблюдает Ванда, она испугалась не на шутку. Эта истерика была не в пример другим, которые Татьяна привычно закатывала ежедневно. Тогда она впервые поняла, что нервная система ее не просто издергана, а сознание не просто измучено погоней за недостижимым результатом, — дело обстояло гораздо хуже. Татьяна отчетливо осознала и даже решилась произнести вслух страшный для себя вердикт. «Я схожу с ума, — твердо сказала она себе, но следом возникла иная, спасительная мысль: — Если я это понимаю, значит, дела обстоят не так уж плохо и обратная дорога мне не заказана. Да, случился срыв, серьезный, тревожный. По существу, одной ногой я уже шагнула туда, за грань сознания, и побывала в сумрачном мире умалишенных, беседуя с собственным отражением в зеркале и воображая при этом черт знает какую чушь. Но я же вернулась!»

Это было правдой. Провалявшись несколько минут в глубоком обмороке на мраморном полу сияющей ванной комнаты, Татьяна довольно быстро пришла и себя, вероятнее всего, от боли в порезанных осколками зеркала руках, и первой мыслью, посетившей ее сознание, пока она осторожно поднималась с пола, перевязывала обильно кровоточащие раны и собирала осколки зеркала, была мысль именно о том, что она сошла с ума. Это так напугало Татьяну и оказалось столь существенной встряской для нее, что она внезапно увидела себя как бы со стороны, со всеми своими фантазиями, бессмысленными надеждами и обезьяньими потугами подражать ненавистной Ванде. Увидела и ужаснулась, как глубоко недуг въелся в ее сознание, как послушно оно шагает за ним по призрачной, извилистой дороге, ведущей в туманное, обманчивое царство безумия.