Ящик Пандоры - Марина Юденич

Истина оказалась надежной. На протяжении всего дня Ванде удалось почти полностью абстрагироваться от утренней беседы и ее прискорбных заключений. И даже в сумерках, возвращаясь из университета, она добралась до квартиры, сумев противостоять леденящему ужасу, который норовил было заползти в душу вместе с пронизывающей стужей наступающего зимнего вечера. Дома, углубившись в работу, она запретила себе вспоминать о его ранящих осколках, которые корчились по темным углам, надеясь на легкую жертву, в том преуспела и, лишь собираясь спать, испытала легкое опасение относительно того, что заснуть удастся легко, без таблеток. Но все произошло именно так: она некоторое время почитала в постели, а потом ясно ощутила, как первый легкий сон незаметно смежает веки, отложила книжку и, погасив лампу, заснула почти тотчас же.

Однако долгим этот сон не был.

Ванда проснулась от громкого стука, который раздавался где-то совсем рядом. Первой мыслью было, что стучат в дверь ее спальни, но мысль эта была настолько абсурдна (поскольку стучать в дверь спальни в абсолютно пустой квартире было совершенно некому), что Ванда моментально стряхнула с себя остатки сна и села на кровати, судорожно нащупывая рукой выключатель светильника. Однако прежде чем это ей удалось и лампочка под шелковым абажуром вспыхнула, заливая комнату мягким светом, Ванда уже различила в полумраке комнаты фигуру, стоящую действительно рядом с ее кроватью, едва не задевая ее краями своей одежды, узнала ее и точно определила природу разбудившего ее громкого стука.

Это была укоренившаяся в последние годы жизни привычка ее бабушки, когда та могла передвигаться, уже только опираясь на толстую, довольно массивную трость с литой серебряной ручкой, выполненной в форме головы какой-то диковинной птицы. В минуты крайнего душевного волнения или полагая, что ее почему-то не слышат и не замечают, бабушка, не привыкшая к подобному отношению, начинала возмущенно стучать тростью об пол до тех пор, пока не добивалась требуемого внимания или, напротив, устранения того обстоятельства, которое выводило ее из себя.

Именно это происходило и теперь. Неведомо как оказавшаяся в темной спальне внучки, Ванда-старшая остановилась рядом с ее кроватью и что было сил колотила своей тяжелой тростью по полу, желая немедленно привлечь к себе внимание. Бабушка была в сильном гневе и поэтому не желала принимать в расчет то обстоятельство, что внучка ее в эти минуты сладко спит и такое неожиданное вторжение, особенно с учетом всех происходящих теперь событий, может ее сильно напугать. Впрочем, и присутствие бабушки этой ночью в спальне Ванды, и ее возбужденное, что само по себе было редкостью, состояние были явным и очевидным следствием именно этих малоприятных, чтобы не сказать больше, событий.

Ванда уже сидела на кровати, пытаясь резким взмахом головы стряхнуть с себя последние клочья сонного наваждения и одновременно освободить лицо от паутины облепивших его длинных и спутанных во сне волос.

Наконец ей удалось и то и другое, и с более отчетливой со сна хрипотцой в голосе она заговорила:

— Перестань, перестань, бабушка, прекрати! Я тебя слышу, я проснулась, я понимаю, что ты чем-то рассержена, но если ты не прекратишь стучать и не заговоришь, я вряд ли что-нибудь сумею понять.

— Тебе следовало понять это уже давно. И тогда бы мне не пришлось вести себя подобным образом. Неужто ты полагаешь, что мне доставляет удовольствие вторгаться к тебе, спящей, устраивать весь этот тарарам и вообще поддерживать образ самодурствующей тиранши?

— Нет, бабушка, я так не полагаю. И успокойся, пожалуйста: ни самодурствующей, ни какой другой тираншей тебя никто никогда не считал.

— И на том спасибо, однако я знаю, меня ты не проведешь: тебя стук моей трости всегда раздражал, хотя, надо отдать должное твоей выдержке и долготерпению, ты никогда этого не демонстрировала откровенно. Так, проскальзывали некоторые косвенные признаки.

— Интересно, а тебе такой способ общения пришелся бы по вкусу, хотела бы я знать?

— Мне? Боже упаси! Я бы эту самую трость давно уже переломила через колено и вышвырнула в окно без малейшего душевного трепета. Ты, девочка, бесспорно, человечек более мягкий и терпимый к чужим слабостям, нежели я, грешница. Но тут уж ничего не поделаешь теперь.

— Ну, через колено — это вряд ли…

— Ванда, не спорь со мной… Тем более сейчас.

— Хорошо, бабушка. Через колено, так через колено, только колену было бы очень больно. Но ты ведь не за этим меня разбудила?

Ванда пребывала в довольно странном, незнакомом ей состоянии, как бы оказавшись вдруг непосредственно на границе, разделяющей оба мира. Причем граница эта при ближайшем рассмотрении казалась весьма условной и эфемерной субстанцией, ничем и уж точно никем всерьез не оберегаемой, потому переход из одного мира в другой представлялся ей в эти минуты делом совершенно несложным, более того, возможно, даже легким и приятным. Так казалось. По крайней мере присутствие бабушки в ее сегодняшнем, реальном мире Ванду нисколько не удивляло и уж тем более не страшило. В том же, что окружавший ее мир абсолютно реален, у нее не возникало ни малейших сомнений, потому что, разговаривая с бабушкой, она отчетливо видела перед собой привычный интерьер своей спальни. Окончательно проснувшись, Ванда не преминула даже взглянуть на часы возле кровати: они показывали без четверти два ночи, стало быть, все совпадало и в совершенно реальном времени — с того момента, как она заснула, прошло чуть более часа и ее состояние при пробуждении вполне соответствовало времени, проведенному во сне. То есть она чувствовала себя именно так, как должна была чувствовать, проспав всего около часа. Градация в этой области, как и у большинства людей, у Ванды была очень четкой, ко всему прочему она фиксировала ее признаки профессионально — иными словами, Ванда совершенно по-разному чувствовала себя, проспав разное количество времени. Сейчас все совпадало.

Не казался ей странным или пугающим и сам разговор с бабушкой, тем более что та выражалась в привычной, свойственной ей манере. И только суть того, что непременно хотела донести до ее сознания бабушка, отчего так гневалась и была раздражена сверх меры, ускользала от Ванды, и это по-настоящему тревожило ее. Поначалу только тревожило.

— Что происходит, бабушка?

— Святые угодники, она еще спрашивает меня, что происходит?! Вокруг убивают людей, льется кровь, страдают безвинные души, а ты, умница-разумница, ведешь пространные теоретические беседы под кофе и не изволила ни разу вспомнить то, о чем я тебе уже намедни говорила.

— Я помню, бабушка. Помню, но не понимаю. Ты хотела, чтобы я ответила, почему меня назвали Вандой?

— Именно!

— Но я не понимаю, какое это имеет отношение к злодействам маньяка?

— Наплевать! Наплевать на твое непонимание! Потом поймешь. Изволь выполнять что сказано, а понимать, разбираться, размазывать манную кашу по тарелке со своим неудавшимся мужем будешь потом, когда кровь человеческая перестанет литься. Опомнись, Ванда! Люди гибнут из-за косности твоего ума. Их кровь падет на твою душу! Это страшно, неужели ты не чувствуешь, как это страшно?!