Большие девочки тоже делают глупости - Людмила Феррис

— Лев Александрович. — Она перешла на официальный тон. — Вы сказали, что знаете родственников Тани. Вы видели сюжет по телевизору?

— Да, я телевизор смотрел.

— Вы знаете, были звонки после материала, я буду проверять их, но пока все на ниточке — на веревочке.

— Я не на веревочке. Я фотографию видел.

— Мамину фотографию? Это моя любимая мама! — Девочка вытащила снимок и положила на стол.

— Это Мария Семенова, а рядом стою я, Лева Бельстон. Маша окончила первый курс пединститута, и мы встретились на каникулах. Нас сфотографировал ее однокурсник.

— А вы знали Танину маму?

— Я не просто знал. — Лев помолчал. Мороженое в девичьей чашке таяло и становилось белой лужицей. Юля смотрела на него с интересом, а Таня вертела головой.

— Ешьте мороженое, девчонки. — Ему нужно было собраться с духом, хотя и так все понятно. Девчонка смотрела на него его же глазами, как две капли воды похожими, это придумать нельзя.

— Мы любили друг друга. Я любил Машу Семенову. Мы встречались, но потом как-то все не заладилось, мы начали ссориться, и Маша исчезла, просто растворилась, не звонила и не приходила. Мне казалось, что она не дает мне развернуться, расправить крылья. Ведь я себя считал птицей высокого полета. Мы больше не виделись. Я женился, у меня семья и дочка Маша, названная в честь моей первой любви.

— Печальная история, — тихо сказала Юлька. Этот Бельстон начинал ей нравиться.

— Нормальная история, таких тысячи. Я помнил о Маше всегда. Знаете, как она меня называла? Ежик.

— Каааак? — Юлька была готова подпрыгнуть на стуле.

— Ежик. У меня стрижка тогда такая модная была, вот и повелось — ежик да ежик.

В письмах, которые Юля нашла на столе у Марка Бельстона, девушка тоже писала про ежика.

— В общем, так. — Он выдохнул. — Я думаю, что Таня — моя дочь, моя и Машина.

За столом повисла тишина. Юлька на мгновение растерялась, потому что она ожидала кого угодно: внучатую бабушку, троюродную тетю, семиюродного дядю, но чтобы отца Бельстона — никогда!

— У меня нет папы, — уверенно возразила Таня. — Мама всегда говорила, что папы нет.

— Ну, это ведь доказать еще надо, Лев Александрович. Сделать тест ДНК, и всякое такое.

— Я думаю, что у нас для этого достаточно времени.

Но что-то царапало, задевало и коробило Юлину душу, создавало дисгармонию, которая не позволяла радоваться мужскому признанию. Головоломка в ее сознании щелкнула и разлетелась на множество цветных мозаик кубика-рубика, а потом внезапно соединилась в одну четкую цветную цепочку.

— Лев Александрович, вы меня не сочтите за сумасшедшую!

— Не волнуйтесь, я сам себя таковым сейчас ощущаю, значит, мы в одном пространстве находимся.

Юля движением фокусника вытащила из сумки письма, найденные на столе Марка Бельстона.

— Я не знаю, почему судьба посмеялась надо мной, но еще несколько дней назад я не знала о существовании вас и вашего брата. Я журналист и приехала в ваш город на фестиваль прессы. Я вам потом расскажу, где их взяла. — Она протянула ему письма.

— Что это?

— Письма, которым уже много лет. Я ничего из них не поняла, может, поймете вы. Там есть кодовое слово «ежик», хотя все это может быть странным стечением обстоятельств.

Мужчина, ничего не понимая, пожал плечами, взял старые бумаги и начал читать. Таня не сводила с него глаз, только прошептала:

— Юля, он ведь не может быть моим папой?

— Где вы это взяли, девушка? — спросил Лев через минуту.

— Вы не поверите, на столе вашего брата, спустя пару минут после того, как на него напали.

— Вы знаете Марка?!

— В том-то и дело, что нет! Я приехала в ваш город от своей газеты на пресс-фестиваль. В первый же день работы фестиваля меня нашла член жюри Зинаида Ивановна и передала, что ваш брат, Марк Александрович Бельстон, председатель нашего жюри, просит меня зайти к нему в кабинет.

— И что?

— Да, в общем-то в ее просьбе ничего подозрительного не было. Я зашла к нему в кабинет, а он там сидит с проломленной головой. Вот и все.

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…

Он вдруг начал чувствовать свой возраст, хотя для этого было достаточно заглянуть в паспорт и обалдеть: почти семьдесят! Гранц не грустил в очередной свой день рождения и без сожаления смотрел на себя в зеркало: он еще активен, подвижен, энергичен и уже мудр. Мудрость — считал Адольф Гранц — главное приобретение возраста. Как бы молодежь ни выпендривалась, нет у нее опыта и знаний, которые содержатся в его голове, поэтому он еще даст им фору, поэтому с ним считаются и его уважают. В душе ему по-прежнему было тридцать, только опыт горьких потерь и обид напоминал о прожитых годах, и только последнее время у него саднило сердце, поднималось от переживаний давление.

Адольф Гранц всегда ощущал себя старше сверстников. По рассказам отца, их семью и сотни других немецких семей депортировали из Поволжья в Сибирь. Слово «депортация», услышанное от отца, мальчику казалось страшным и злым, схожим с «убийством», а по сути, оказалось, так оно и было для многих немцев. Местное население относилось к ссыльным по-разному: кто-то жалел и помогал, кто-то оскорблял и называл фашистами. У отца погибли все родственники, семья перебивалась с воды на хлеб, и только истинно немецкое упорство, работоспособность и настойчивость помогли им выжить в далекой сибирской деревне.

Адольф Гранц родился за год до начала войны. Уже в детском возрасте он хлебнул обид за свое «гитлеровское» имя.

— Зачем ты меня так назвал, папа? — как-то после очередной драки с обидчиками спросил он отца.

— Не говори глупости! Адольф переводится с древнегерманского языка как благородный волк. А это очень красиво.

Своего немногословного отца он безмерно уважал. Отец много работал, он был хорошим плотником, и заказов от деревенских было хоть отбавляй. Мама всегда занималась хозяйством и единственным сыном.

— Ты обязательно учи родной язык, немецкий, никому заинтересованности не показывай, но учи, — просил отец, с трудом уже изъяснявшийся по-немецки. Однажды мальчик увидел, как он с интересом читает школьный учебник по истории.

— Хочу знать, чем там все закончилось, — сказал отец, перехватив его взгляд. Адольф не очень понял: то ли отца интересовала сегодняшняя жизнь его далекой Германии, то ли сражения Великой Отечественной войны, но лишних вопросов он задавать был не приучен — раз отцу интересно, пусть читает его учебники.

Отец заболел внезапно — упал с крыши строящегося дома и занемог. Вечером он позвал сына и протянул ему свернутый конверт.