Прощай, пасьянс - Вера Копейко

Севастьяна почувствовала неодолимое желание понюхать табаку. Свежий, его только что привезли из Турции. От него так сладко чихается, а чихание, говорят, прочищает мозги лучше, чем самый умелый трубочист печную трубу.

Она подтянула к себе сумочку, нащупала в ней серебряную табакерку — подарок Степана. Он-то и пристрастил ее к табаку, ей пришлось это занятие по нраву. Она вытряхнула немного на ладонь, прижала одну ноздрю пальцем, а другой потянула. Потом то же самое проделала другой ноздрей.

Она чихала, чихала, чихала, наслаждаясь удовольствием. Потом закрыла табакерку, в который раз полюбовавшись своим вензелем. Да, был у Степана вкус к жизни. Но и трудился он как вол. У Павла вкус этот сохранился, но кто же трудиться-то за него станет?

Кое-какая ясность и впрямь наступила. Теперь, к примеру, Севастьяна оценила, насколько правильно поступают сестры, что молчат. Ей тоже, сказала она себе, незачем добиваться от них откровенности. Надо ждать — само время обо всем скажет, — но приготовиться.

Севастьяна встала, поправила фалды юбки, подхватила сумочку и пошла к двери. Уже закрывая за собой дверь, она знала, куда несут ее ноги. Они несли ее в дом Финогеновых.

Севастьяна осторожно обходила ямы с липкой предосенней грязью, не желая пачкать новые дорогие козловые ботиночки. Она приподнимала юбку, спасая материю от приставучей пыли, которая покрывала остальное пространство улицы.

В доме Финогеновых, который возвышался в стороне от других домов, горели свечи. В зале, заметила Севастьяна. Она подошла поближе и услышала музыку. Развлекаются сестрицы.

Она толкнула калитку и вошла во двор. За тесовым забором все еще цвели цветы. От Марииных щедрот такие роскошные. Семена присылали из лучших оранжерей Москвы, ничего не скажешь, хороши цветочки. Розы лучше всех. Но и труда много она вкладывала. Что-то подсыплет под корень, что-то взобьет веничком, взятым у Глафиры, и туда же. Спросила как-то, чего вбивает. А она говорит — печную золу с сывороткой. Кормит цветы. Не боится ручки в земле испачкать.

В этот миг дверь дома приоткрылась, из нее выскользнула женская фигурка. Севастьяна замерла. Это еще кто такая? Вгляделась.

Анна!

— Здравствуй, красавица, — окликнула ее Севастьяна. — Ишь, гость в дом, а ты из него.

Анна засмеялась и остановилась.

Оглядев ее с ног до головы, отметив узел, который мог быть только с носильными вещами, Севастьяна снова посмотрела на лицо женщины. В свете фонаря, который болтался над входом в дом, фитиль был короток и коптил — надо сказать Никодиму, который у Финогеновых служит истопником, чтобы поменял, подумала она, — даже в таком свете увидев Анну, она ничуть не льстила женщине, называя ее красавицей.

Анна на самом деле стала на удивление хороша. Так хороша, заметила Севастьяна, а она знала в этом толк, как становится хороша женщина только по одной причине — от любви.

— Далеко ли собралась? — по-хозяйски спросила Севастьяна, кивая на узел.

— В гости, — торопливо ответила Анна. — Сестры меня отпустили. Можешь спросить у них.

— Ох, что-то они всех вас распустили. Наталья-то не вернулась?

— Нет. Но Глафира при них.

— Ага, нашла про кого вспомнить. Глафира. Она, конечно, сварит и накормит. Ничего плохого о ней не скажу. Но все-то остальное?

— Они сами. Говорят, им так лучше, — объяснила Анна.

— Лучше? Интересно почему? — будто саму себя спросила женщина.

— Наверное, никак не наговорятся, — ответила Анна. — Столько лет не виделись.

— Что ж, не наше дело думать почему, — заметила Севастьяна. — Ладно, бывай. Надолго ли?

— Кто знает?.. — сказала Анна, уже обходя Севастьяну и направляясь к калитке. — Но к зиме вернусь непременно, — пообещала она смеясь.

Стоя на крыльце и наблюдая, как Анна уходит со двора, Севастьяна больше не сомневалась: вот кому покупал всякие штучки на базаре Анисим. Ее он вез к себе в лес в ту безлунную ночь, когда она пускала по реке свой пасьянс.

Она вошла в дом, постучала в дверь гостиной. Опять не заперли дверь! Музыка стихла.

— Мы здесь! — раздался один голос.

— Войдите! — пригласил другой.

— Мир вам, сестры дорогие.

— Ох, как официально, — засмеялась одна в синем.

— На тебя не похоже, Севастьяна, — строго свела брови другая в синем.

— Но вы же всех решили свести с ума. — Она пожала плечами. — Теперь не знаешь, как с вами обходиться.

— Чем же мы свели всех с ума?

— Тем, что решили больше не делиться на Марию и Лизавету. Верно?

— А зачем нам? Без Федора нет никакой разницы — кто Мария, а кто Лизавета.

Они ударили по клавишам в четыре руки.

Севастьяна упала в кресло, обмахиваясь концом шелкового платка.

— Развлекаетесь? Что ж…

— Мы радуемся.

— Чему же?

— От Федора пришло письмо. Он отправил его, правда, давно, из маленького голландского порта. Но все хорошо. Нам того же желает. Там тебе, Севастьяна, поклон. Знаешь, как он пишет?

— Как? — Севастьяна подалась вперед.

— Чтобы ты глядела за нами во все глаза и ничего не прозевала. Он одной тебе нас доверяет.

Севастьяна подумала, что это должна была сказать Мария. Помимо своей воли она впилась в нее глазами, отыскивая следы на лице, которые замечает всякая женщина, даже не рожавшая сама. Ничего.

— Вот как? А чего же я не должна проглядеть? Может, мне надо заметить, как вы распустили всех своих девок? — в некотором замешательстве проговорила она.

— Они нам сейчас не нужны. Нам хорошо вдвоем.

— Оно и видно.

— Ясно. Если так пишет Федор Степанович, то он знает, что пишет. Я буду у вас теперь бывать два, а то и три раза в день. Как сегодня.

— Мы только рады!

— Вот что, дорогие, если вы по-прежнему не будете запирать дом изнутри, то я вас стану запирать снаружи.

— O-ox! — простонали они и снова ударили по клавишам. — Какая ты недове-ерчивая, — пропели сестры, подражая парижским трубадурам, стихи которых они сегодня утром читали.

— Такая, потому что я отвечаю за вас перед Федором Степановичем. Сейчас я ухожу, так кто из вас запрет дом?

— Мы обе! — Они вскочили и вместе с Севастьяной пошли к двери.

Они задвинули тяжелый засов.

— Ну вот. Еще одно подтверждение, что мы неразличимы, — сказала Лиза.

— Да, если уж она не узнала меня во мне… То есть… Послушай, я, кажется, сама запуталась.

Зима налетела на Лальск, как она обычно это делала, — в одночасье. Словно поблизости была, поджидала за ближайшей сосной — и нате вам, явилась.