Сретенские ворота - Юрий Яковлевич Яковлев

глаза — слышал рядом ее шаги и чувствовал ладонью тепло ложбинки на спине, в которой лежала ее коса.

Иногда мне казалось, что я иду по немощеной улице далекой болгарской деревни Жабокрек. Виноградная лоза зеленым венком обвивает крылечко, и тяжелые запотевшие гроздья можно рвать прямо из окна.

Сушатся гирлянды листьев табака — зеленые, желтые, темно-коричневые. А в огородах красными фонариками горят чучки — перцы — яркие и лакированные. От небольшого трактира тянет вкусным дымком скары, на которой пекутся сочные кибабчата. И доносится грустная песня времен турецкого ига. И люди пьют вино с лукавым названием «Монастырское шушуканье».

Где-то там, во дворе дедушки Пенчо, зарыто наше свадебное вино.

Погасли яркие огни парикмахерской. Ослепли зеркала — бесконечно сверкающие коридоры, ведущие в зазеркалье. Улетучились разноцветные ароматы одеколонов… Но разве во время войны не растут волосы и не пробивается щетина?.. Черный, подплавленный разрывами снег. Землянка, три обледенелые ступеньки — осторожно, не сверните шею. Печурка то малиновая от жара, то неприглядно черная, с окалиной — кончились дрова. И осколок зеркала. Я стригу и брею. А в углу стоит мой карабин. Брею только начальство. Стригу всех подряд. Под машинку. Сколько взводов, рот, батальонов подстриг я за войну!

Где Росица? Где таинственный город Несебр? Когда мы выпьем дедушкино вино и пошушукаемся о нашей жизни, о нашей разлуке? Великая разлучница — война не приспособлена для любви. Но нет такой силы, даже военной, которая могла бы заглушить любовь. Она живет в человеке, пока жив человек. Пробивается, прокладывает путь к солнцу, как упрямое растение. Взлетает на глазах у всех яркой сигнальной ракетой. И гаснет на пути с вершины. Но и короткой вспышки хватает человеку, чтобы согреть сердце. У войны свои расстояния и свое время. Скольких мирных километров стоит один километр под огнем! И на сколько тихих часов можно растянуть минуту, прожитую в бою? А если военных километров и минут множество, то каким большим должен быть человеческий век?! А он-то как раз на войне недолог. Обрывается внезапно, хотя до последнего мгновения человек верит: не оборвется!

А парикмахер стрижет и бреет, и все считают, что ему хорошо. Но пуле или осколку один черт — стрелок на пути, или парикмахер, или сапер. Может быть, стрелка они настигнут раньше, а за парикмахера примутся чуть попозже.

Осколок впился в плечо. Кто-то разорвал на мне гимнастерку и забинтовал на скорую руку. А я уже плыл в тумане, оглушенный болью и собственной кровью. Я плыл по каменной реке, каменные волны ударяли в раненое плечо. Машина привезла снаряды, а увозила меня. Меня подбрасывало и ударяло, как пустой ящик. В кузове не за что было ухватиться. Повязка сползла, пошла кровь. Я катался по дну и ударялся о борта. А шофер в кабине не волновался, словно вез свои снаряды. Черт бы его побрал! Каменные волны ударяли в голову. Я открыл глаза: надо мной ходили звезды. Росица, это твои звезды? Ты смотришь на них из своих гор? Ты чувствуешь, что я тоже смотрю на них. Может быть, в последний раз. Слышишь?

Я прислушивался, чтобы услышать хотя бы одно словечко, окрашенное болгарским акцентом. Росица! Неужели я погибну в этом проклятом грузовике? Росица! Дай мне глоток нашего свадебного вина. Я знаю, почему у меня горит плечо. Тебя оторвали от моего плеча, и хлынула кровь. Нельзя живое отрывать от живого. Нельзя остановить сердце, переполненное любовью.

Потом откуда-то выплыл белый парус. Да нет, это же мой парикмахерский халат. Ты надела его, Росица? Положи мне руку на лоб… Наклонись ко мне, где эта ложбинка между лопатками? Росица… Ты Нюра? Нет, нет, ты Росица. Не отходи от меня… Терпеть не могу бледнолицых. Сделаешь неосторожное движение бритвой, и кровь потечет ручьями. Почему мне порезали плечо, у меня крепкая кожа… Росица, а дедушка Пенчо не забыл, куда он зарыл наше свадебное вино? Старики так забывчивы… Росица… Росица…

Потом как-то утром мне показалось, что кто-то бегает под окном в красной рубахе. Это на ветру развевался флаг. Война кончилась.

У многих людей за спиной военная дорога, но у каждого она разной длины. Моя дорога была не самой дальней, но и ее хватило, чтобы в душе что-то перегорело, что-то появилось новое. И только Росица как была со мной в начале этой дороги, так и пришла к ее концу. Ни одна капля любви не выплеснулась.

Я вернулся домой. Встал перед старым зеркалом и разложил на мраморном столике туалета свой инструмент. Тут, в парикмахерской, все было неизменным. Только два деревянных манекена куда-то запропастились. Наверное, в холодную зиму их пустили на дрова. И у зеркала оказался отбит уголок. Я надел белый халат поверх гимнастерки, а из-под халата виднелись стоптанные кирзовые сапоги.

— Пожалуйста, проходите. Кто следующий? Вас побрить? Подстричь? Массаж? Компресс?

Я стал работать и ждать. Она должна была прийти ко мне, моя отчаянная Росица. Она знала, где я, а я не знал, где она. Я работал и посматривал в окно. И все загадывал: вот подниму глаза, а она стоит и следит за моей работой. Надо только набраться терпения и не смотреть каждую минуту в окно. А если она постоит-постоит и уйдет?

Мое зеркало отражало новое время. В нем все меньше появлялось военных. Их сменили бледные, вытянутые мальчишки, подросшие, как грибы. Они подставляли мне свои вихрастые головы и требовали, чтобы я сделал их красивыми. Еще недавно все мечтали остаться в живых, теперь захотели стать красивыми.

Пошел новый круг жизни. Текло время. Отстучали осенние дожди, отполыхали вьюги, весна подняла воду в реках. Росица не появлялась.

Не появилась она и через год, и через два. И тогда я собрался в путь.

Я поехал в Болгарию, нашел деревню Жабокрек, что стоит на берегу строптивой, текущей наперекор всему, реки Скр. Впрочем, самой реки в ту пору не было, в каменном ложе тоненькой струйкой вытянулся ручеек. Был конец лета, и подсолнухи уронили свои тяжелые головы и уже не смотрели на солнце.

А вокруг высились отвесные скалы Рильских гор. По ним, навстречу облакам, тянулись огромные, островерхие ели с синевато-серебристой хвоей.

У крайнего дома сидела старуха с белой куделью и пряла. Ее веретено то кружилось, как волчок, то замирало на нитке, как поплавок перед клевом.

Я поздоровался. Старуха поклонилась мне и предложила сесть рядом. Я спросил:

— Вы не знаете Росицу?

— Какую Росицу?

— Внучку деда Пенчо.

— Какого Пенчо?

Я мог сказать, что это тот дед Пенчо,