Я, Дрейфус - Бернис Рубенс

Все здесь были ко мне неизменно враждебны. Я решил сделать первый шаг, задать какой-нибудь безобидный вопрос о погоде или о еде — на самые нейтральные темы. Это будет началом. В следующий обед я направился к столу, где сидел всегда. Туда меня посадили, когда я впервые пришел в столовую. Стол был небольшой, меньше остальных, человек на десять, он стоял у двери, неподалеку от охранников. Ни его размер, ни место мне были не важны, но однажды я наконец понял, чем он отличается от остальных. Я сидел вместе со всеми и наконец нарушил молчание, сказав какую-то банальность о погоде. К моему удивлению, на мою реплику откликнулись. Не кто-то один, а все. Похоже, они так же стремились к общению, как и я. Но о погоде долго не побеседуешь, и вскоре снова воцарилась тишина. Я заметил, что один мужчина открыл было рот, собираясь что-то сказать, но передумал. И тут его пихнул локтем в бок сосед.

— Ну, давай, — сказал он. — Спроси его.

— О чем меня спросить? — сказал я, радуясь, что может завязаться разговор.

— Ты ведь один из нас, да? — спросил тот, которого пихнули.

Я был озадачен. Я, естественно, был одним их них, потому что тоже был заключенным. Но он же не это имел в виду. Его «один из нас» означало что-то другое. Сначала я подумал, может, за столом собрались евреи, и они берут меня в свою компанию. Но ни один из них не был похож на еврея. У двоих я заметил кресты на шее. Я решил не рисковать.

— Ну конечно, — ответил я. — Я такой же заключенный, как и вы.

Мужчины усмехнулись. Я явно не угадал.

— Так вы не это имели в виду? — робко спросил я.

И тут один перегнулся через стол. Он сидел напротив меня, и когда подался вперед, его серебряный крестик звякнул о тарелку.

— Мы все детоубийцы, — прошептал он.

Я думал, что расплачусь. Обычно я не плачу. Я по пальцам одной руки могу пересчитать, сколько раз я плакал. По-настоящему, со слезами. Пальцев на одной руке хватит, чтобы пересчитать такие случаи. Я плакал, когда умер отец, и, кажется, это был последний раз. Но теперь я чувствовал, как горят глаза, понимал, что сейчас польются слезы, но мне было плевать. Я был готов плакать по юному Джорджу Тилбери, которого я не убивал. Я был готов плакать по тем, с кем я был вынужден сидеть вместе, потому что за этим столом нас собрали как прокаженных, а охранники рядом были готовы оградить нас от насилия. И не стал сдерживать слезы. Я хотел сказать им, что я невиновен, но боялся, что они рассмеются мне в лицо. В их обществе я чувствовал себя замаранным, и меня бросало в дрожь при мысли о том, что мне до конца жизни придется преломлять с ними хлеб.

Я вышел из-за стола и попросил, чтобы меня отвели в камеру: сказал, что у меня раскалывается голова и мне надо побыть одному. Охранник велел мне подождать, и мне пришлось сидеть за столом, заливаясь слезами.

— Это нормально, — сказал тот, с крестом. — Нам всем иногда бывает жалко. А потом мы об этом забываем. Хорошие дни. Плохие… — Он поглядел на товарищей. — Правда, парни?

Они согласно кивнули и сосредоточились на своих пудингах. Они приняли меня в члены своего клуба. Хотел я этого или нет, но я был одним из них. Официальным членом клуба, со всеми привилегиями парии.

Оказавшись в камере, я осмелился подумать о том, что же со мной стало. И мне снова вспомнилась бабушка с ее песней и обрывками слов. Это воспоминание странным образом меня успокоило, и я удивился тому, как это мне в голову пришло отсылать куда-нибудь свою семью.

Несмотря на общую враждебность, я стойко терпел общество своих сотрапезников и продолжал одинокие пробежки по двору. Как-то, во время утренней разминки, я подумал, что можно заняться чем-то посущественней бега. Надо попробовать растяжку, решил я, может быть, наклоны. Я человек физически не очень развитый. Спортом не занимаюсь. Иногда гуляю, изредка плаваю, вернее, гулял и плавал, когда был на свободе. Но я никогда всерьез не тренировался. Решив, что пришла пора это исправить, я даже слегка воодушевился.

Я нашел себе местечко в углу двора. У меня не было сомнений, что мне никто не помешает. Стоило мне появиться, и все расступались. Я повернулся лицом к стене. Поворачиваться к людям мне не хотелось. Меня немного беспокоили мои атлетические способности, и я не хотел видеть их презрительные усмешки. Некоторое время я бежал на месте — разогревал мускулы, и в ушах у меня звучала бабушкина песня. Потом попробовал сделать наклон. Не сгибая колени, я не мог дотянуться до пальцев ног, только до середины голени. Но я не отчаивался. Я буду тренироваться. Поставлю перед собой цель. И к концу недели легко буду дотрагиваться до ступней. Я сделал глубокий вдох и повторил попытку. Во второй раз получилось ничуть не лучше, но стало чуть легче, что меня обнадежило. Я сделал еще несколько наклонов и тут услышал у себя за спиной какой-то шорох.

— Помощь нужна? — спросил какой-то мужчина.

Я услышал в его голосе презрение, а затем меня с силой стукнули по заду, и руки мои впервые, хоть и вынужденно, коснулись ступней. Я рухнул, больно ударившись, наземь и с ужасом уставился на две пары тяжелых черных ботинок, оказавшихся как раз на уровне моих глаз. Чуть развернувшись, я увидел еще четыре такие же пары и понял, что окружен. На меня посыпался шквал ударов. Били жестоко, яростно, в такт ругательствам. «Детоубийца, — повторяли они. И еще: — Жид пархатый». Они твердили это снова и снова, потому что даже бранный лексикон у них был ограниченный. Я лежал, беспомощный, корчась от боли, и, слушая их истовые проклятия, пытался понять, себя-то они кем считают. Стали бы они себя так яростно избивать, если бы знали, что они убийцы? Стали бы себя терзать за отсутствие раскаяния, эти люди, которые убивали своих жен, уничтожали деловых партнеров, истязали своих врагов и измывались над их останками? Хорошо ли они себя оценивали, могли ли прощать тех, кто совершал схожие преступления? И меня осенило: в ярость они впали не потому, что я детоубийца. Виновен я или нет — это было неважно, они били еврея и все, с чем еврей для них связан. И я, скрючившийся у их ног, был представителем того проклятого народа, на который они выплескивали свою злобу, я был козлом отпущения. Меня нисколько не удивило, что «детоубийцу» быстро отбросили, остался только «жид пархатый» — это подтвердило мою уверенность: убийца я или нет, но я в своем еврейском обличье был отличной мишенью, на меня можно было выплеснуть гложущую их тоску. Я не знал, терпеть ли мне истязания, пока не прозвучит свисток, или оказать хоть какое-то сопротивление. Я выбрал первое, надеясь, что такой беззащитный объект им скоро наскучит. Они и в самом деле вскоре притомились. Удары стали реже, да и ругань поиссякла. Я валялся там, и от следов от их башмаков боль растекалась по каждой клеточке тела. Одно только приносило облегчение: пытка наконец закончилась, и я даже был им почти благодарен — лица они не тронули. Вот ведь странно: как ни унизительно было мое положение, тщеславие меня не оставило.

Я так и лежал, пока не прозвучал свисток. Оба охранника так и не двинулись с места. Но они наблюдали все представление, вне всякого сомнения — с одобрением. Я попытался подняться, но не знал, удержусь ли на ногах. Я с трудом встал на четвереньки, а затем меня крепко подхватили под руки и подняли. Охранники наконец хоть что-то сделали. Они молча дотащили меня до камеры, и хотя я и не смотрел на них, я знал, что они улыбаются.