Тайна могильного креста - Юрий Торубаров

— Куда? — кричал вслед воевода.

Но юношей уже овладела охотничья страсть. Он ничего не слышал, а видел только уходящего зверя. Все ближе горбатая спина сохатого, все слышнее его тяжелое свистящее дыхание. Однако зверь не думал сдаваться. Он вновь стал уходить.

Тогда Аскольд бросил поводья, выхватил из-за спины лук и натянул тетиву. Стрела вонзилась животному в шею. Словно не чувствуя ранения, лось продолжал бежать. Но пластичность его движений нарушилась, зверь на какое-то мгновение зашатался, движения были уже не так уверенны и быстры. Пряча на ходу лук, Аскольд вытащил нож. В этот миг его обогнал какой-то всадник с копьем наперевес.

«Присвоит», — мелькнула у Аскольда мысль. Все-таки это был первый охотничий трофей в этой охоте. Но, узнав в обогнавшем его всаднике Михаила, юноша придержал коня. Князь настиг свою жертву и с силой вонзил копье под лопатку. Лось, сделав еще несколько шагов, издал предсмертный рев и рухнул под ноги лошади.

— Великий князь, поздравляю с замечательным трофеем! — крикнул юноша, останавливаясь рядом. — Блестящий удар!

— О, я научу тебя ему! Хорош красавец! — радовался князь.

Где-то невдалеке егеря уже звали к очередной жертве.

— Пора, юноша, трубы зовут! Место запомни, — крикнул Михаил и пришпорил коня. Первая жертва только возбудила в нем жажду новых ощущений. За ним направил коня и Аскольд.

Вслед за Михаилом трофеи появились и у других. Первые охотничьи страсти поулеглись, на смену пришла ненасытная бездумная жестокость. Били оленей, косуль. Вот вырвалась на поляну гонимая злобным воем озверевших собак кабанья семья. Секач встал, низко опустив голову, загораживая семейство. Кто-то на всем скаку вонзил копье в его широкую спину. Вожак взвизгнул от боли, но не успел сделать и шага, как его пронзило еще несколько копий. Он рухнул, и вмиг было уничтожено все семейство. Поднимали на копья еще визжащую поросль и со смехом бросали в общую кучу.

Наконец кровавая бойня была закончена. Дружинники оттаскивали добычу. Уставшие, возбужденные князья, усевшись под развесистой елью, наперебой хвастались своими успехами.

На другой день гости отсыпались, но слугам было не до сна. Они готовили большое пиршество. Дым стоял столбом, а запах жареного долетал до самых дальних уголков города. Выкатывали бочки с заморскими винами, сладким выстоянным медком. Ставили расписные блюда, чеканные графины. Несли солонину на любой вкус. Пекли пышные хлеба, варили разные кисели — пшеничные, овсяные, цыжьи[30].

Многие из гостей с жадностью поглядывали на приготовления. За стол собрались живо, чинно рассаживались по местам: князья, бояре, тысяцкие, сотские, дружинники. По правую руку князя восседала княгиня, рядом с ней Конрад. Как всегда, одет со вкусом — черный бархатный камзол с белым кружевным воротничком и такими же обшлагами. Серебряные пуговицы горели тусклым таинственным блеском. На груди золотой крест — энколпион — с распятым Христом. Одна цепь чего стоит! На основную цепочку надеты толстые звенья филигранной работы. Густые волнистые с проседью волосы Конрада были тщательно расчесаны, и локоны по-женски падали на покатые плечи.

Он что-то оживленно рассказывал княгине, та внимательно слушала, не спуская радостного взора с его красивого лица. Их разговор прервало появление старца с гуслями в руках. Полилась заунывная песнь про набеги ворогов, про полон, про то, как продавали в рабство жен да невест…

Замолк песняр, тихо стало в гриднице.

— Чего приуныли, гости дорогие? Время ли сейчас печалиться? А ну, повеселите душу, скоморохи чертовы!

Загудела, зашумела, завыла гридница.

— Ну, будет! Стынут яства отменные, — встал князь, держа в руках золоченый кубок. — Сеча, что голову повесил? Скажи слово доброе.

— Скажу, Великий князь. Задели за сердце меня слова старика, ой как задели. И чужбину свою вспомнил, и жену-любушку, и деток малых. Но не о том думы мои в этот радостный час, другая печаль меня гложет. Опять тянутся князья в разные стороны, а ворог уже стучит в ворота наши!

— О каких ворогах говоришь, воевода? С половцами у нас дружба, на западе один враг — Даниил, на него подниматься надо.

— Время ли счеты между собой сводить, князь? Вы же родственники…

Побелел князь Михаил. Гаркнул что было сил:

— Не о том речь ведешь, воевода! У Даниила думка об одном: как нас по миру пустить!

— Прости, князь, меня, старого, — склонил голову Сеча. — Никого не хотел обидеть. Но слухи ходят, татары в поход собираются. Сила это страшная…

— Ты и на пиру опять за свое, воевода! — воскликнул князь Мстислав. — Не по зубам ворогу земля русская, пусть приходит, коли хочет познать силушку нашу! Так я говорю, князья?

Те зашумели:

— Все пойдем! Не дадим землю в обиду!

— Всем и надо идти, — подхватил воевода.

Трое суток шло пиршество. Спали кто прямо за столом, а кто и под ним. Когда просыпались — головы раскалывались, только крепкий рассол и приводил в чувство. И снова продолжалась потеха…

По дороге домой Сеча сказал, обращаясь к юному князю Василию и к сыну:

— Не доведи Господь так жить, дети мои дорогие. Видели, как знатный человек свинье уподобляется? Берегитесь дел таких. Помните: питие — радость, похмелье — горе. Не раз на Руси бражка людям несчастье приносила, да все неймется бедным. А враг в это время может взять тебя голыми руками…

Впервые Сеча после возвращения изменил своей привычке. Напрасно клокотала в котлах вода да ждали пахучие травы. Не заезжая домой, воевода сразу направился на крепостные стены, где велись работы по их укреплению. Аскольд и князь Василий увязались с ним.

— Как ты думаешь, Аскольд, какой самый слабый участок в обороне города? — спросил Сеча, выжидательно, с хитрецой поглядывая на сына.

— Мне думается — юг. Здесь, с севера, врагу помешает развернуться нижний город. Подъем от него крутоват, да и речушки сдержат. Со стороны Жиздры берег больно крут и высок. Да и с Другусны я бы не стал карабкаться. Остается юг.

Воевода одобрительно хмыкнул и поехал дальше. Он выбрал путь вдоль извилистой, густо заросшей тальником Другусны. Ее берега, теперь голые от листвы, выглядели сиротливо. Скрипуче шелестели пожухлые жесткие травы. Тонкий прозрачный ледок у берегов отсвечивал сединой. От всего этого веяло тоской и унынием. Только звонкоголосая Другусна, не поддавшись общей печали, щебетала, как весенняя ласточка. Загородив глаза от солнца ладонью, воевода посмотрел вверх — на крепостной стене, возвышавшейся над обрывом, копошились люди.

Поднявшись наверх, все спешились и подошли ко рву, который был уже достаточно глубок. Прикидывая высоту, воевода остался доволен. Дальше не поехали, так как ров заканчивался крутым обрывом, спускавшимся к Жиздре. Вернулись той же дорогой в верхний город.