Невидимый - Дэвид Левитан

– Кому нужны профессиональные заклинатели? – спрашиваю я. – Любители приносят ничуть не меньше вреда.

Лори смеется – в этом смехе не столько юмор, сколько понимание.

– Похоже, у нас обоих было много времени, что бы понаблюдать за человеческой природой, – заме чает он.

– Вот только я нахожу, что через какое-то время это становится скучно. Наблюдение никогда не помогает чего-либо достичь.

Лори кивает.

– Я только хотел снова встать на ноги.

– И я решил, что хочу стоять на ногах. Существует разница между тем, чтобы прыгнуть и перепрыгнуть, правда?

– И в чем же она?

– Когда ты прыгаешь, все, что тебе предстоит, – это падение. Но когда ты перепрыгиваешь, ты думаешь о том, что ждет на той стороне.

– И у тебя такое чувство, что мы сможем перепрыгнуть?

– У меня такое чувство, что мы уже перепрыгнули, – говорю я после паузы. – Ты знаешь, что ты не обязан быть частью этого, да? Я с этим родился. Возможно, Элизабет тоже. Но это не твое сражение. За Элизабет я говорить не могу, но я бы тебя понял, если бы ты отказался перепрыгивать.

– Что? А потом видеть вас обоих на той стороне, не имея возможности что-либо с этим сделать? Даже не думай.

Он отворачивается и снова смотрит за ограду.

Я знаю, что мама хотела иметь еще одного ребенка. Я слышал, как родители это обсуждали, но так и не понял, о чем конкретно они спорили. Относилось бы проклятие и ко второму ребенку? Имело ли это значение?

Мне нравится думать, что мама не хотела, чтобы я был один. Что она хотела, чтобы я чувствовал себя, как сейчас; чтобы я чувствовал, что рядом со мной кто-то есть.

– У меня вопрос, – говорит Лори минуту спустя. – Если не хочешь, можешь не отвечать.

– Валяй.

– Я просто хотел бы знать, какого результата ты хочешь достичь. Разрушить проклятие, верно? И это значит, что ты станешь видимым. Как ты думаешь, ты к этому готов? Ведь когда человек видим, он становится по-настоящему уязвимым.

– Не знаю, готов ли я, – отвечаю я, – но мне кажется, я бы хотел попробовать.

Вдруг в тишину клином врезается шум – открывается дверь. На мгновение я думаю, что мне лучше спрятаться. Такое ощущение, что Лори позволил мне забыть, кто я.

В свою очередь Лори оглядывается по сторонам в поисках места, где можно спрятаться. Он подозревает, что это кто-то из охраны здания. В сущности, здесь совершенно негде спрятаться, если, конечно, он не готов залезть на водонапорную башню.

Но это вовсе не охранники, а Шон. Вид у него застенчивый и счастливый.

– Я надеялся, что ты здесь, – обращается он к Лори.

– Притворись, что меня тут нет, – шепчу я. – Я уйду.

Лори не может ничего ответить. Я жду, пока Шон отойдет с дороги, чтобы я мог выйти. Но вместо этого он так и стоит, преграждая мне путь.

– Я послал тебе три эсэмэски, – говорит он. – И когда я посылал две последних, то чувствовал, что поступаю очень глупо.

– Извини, – отвечает Лори. – Просто я был занят.

– Чем?

– Сестра таскает меня за собой.

– А мне с вами нельзя?

– Видишь ли… ей нужны… гм… кое-какие консультации.

– Зачем? – продолжает допрос Шон.

– Ну знаешь… привыкание к новому месту. Ей нужен новый психотерапевт. Вот мы вроде как ходи ли, присматривались.

Шон родился в Нью-Йорке, а значит, такая версия не должна ему казаться маловероятной. И действительно, он на нее клюет.

– Отец однажды послал меня к психотерапевту, когда решил, что я провожу слишком много времени, глядя на Аквамена. Эх, папа, ты опоздал…

– Да, тебе не позавидуешь, – говорит Лори и замолкает.

Я осознаю: Шон не знает, что случилось с Лори. Шон – часть его новой жизни, начатой с чистого листа.

Шон подходит поближе, освобождая выход. Я понимаю – это знак, чтобы я ушел.

– То, что достается легко, – бессмысленно, – говорит Лори, и я понимаю, что он обращается и к Шону, и ко мне. – Имеет значение только то, что достается нелегко. Ради таких вещей можно и перепрыгнуть.

– Как Аквамен? – спрашивает Шон, слегка сбитый с толку.

– Как Аквамен. Или Человек-волк, если ты этим увлекаешься. Или Невидимый мальчик. Если мы не будем сражаться с проклятиями других людей, что нам останется? Только быстрое падение на землю, а какой в этом смысл?

Я знаю, что не могу ответить, ведь там стоит Шон. Приходится рассчитывать, что молчание донесет мое послание. Приходится рассчитывать, что Лори сам поймет: жаль, что его не было со мной, когда я был на крыше в прошлый раз. Приходится верить, что он знает: я рад, что я остался жить.

Я приросла к стулу.

Убивает его. Проклятие его убивает.

Милли промокает уголки глаз носовым платком с кружевами. Она смотрит на меня и, возможно, размышляет, не нужно ли ей поискать платочек и для меня. Но я не плачу. Мой ужас медленно тает, превращаясь в гнев, и отплывает в сторону, точно айсберг, движимый теплым течением в океане.

– Что значит – возможно? – спрашиваю я.

Мой тон заставляет Милли подпрыгнуть на месте.

– Я тебя не поняла…

– Что значит – оно, возможно, убивает его?

Милли ерзает на стуле, явно испытывая дискомфорт.

– Я просто пытаюсь предупредить тебя. Подготовить тебя к худшему. Невозможно знать наверняка…

Судя по нерешительности Милли, она что-то скрывает.

– Но?

– У проклятий есть собственная мрачная логика, – объясняет мне пожилая женщина. – Естественный ход развития. Проклятие Стивена было наказанием не ему, а жестоким ударом по его матери – дочери Арбуса.

– Не понимаю.

Я расстроена, мне не сидится на месте. Я хочу вырваться из заклинариума Милли и найти Стивена. Можно подумать, что с каждым мгновением, которое я провожу здесь в ожидании объяснений Милли, Стивен все больше ускользает. Теперь он уже не просто невидим. Он собирается исчезнуть навсегда.

Милли поджала губы.

– Арбус задумал это проклятие, делающее ребенка невидимым, чтобы украсть его существование – начиная с радости и восторга, сопровождающих появление младенца на свет, – и скрыть его от большей части мира, даже от его собственных родителей. Арбус весьма тщательно продумал это проклятие: он сделал так, чтобы Стивен остался в живых, что давало возможность ему, Арбусу, вечно преследовать мать мальчика. Он все просчитал, ни в чем не полагаясь на случай.

– И поэтому его одежда исчезает. И поэтому он был здоровым младенцем. И поэтому он до сих пор жив.