Идеальность - Александр Матюхин

Говорила: Я не дам нам быть далеко друг от друга, слышишь?

Говорила: У меня больше нет никого на свете, кто был бы ближе. Это так невыносимо. Чудовищно. Я не могу отпустить тебя, слышишь?

Настя не слышала. В предрассветной серости она вздрогнула всем телом, напряглась и тут же расслабилась. Лера поняла — всё кончено. Она смотрела на крохотное личико и закрытые глазки, дотронулась до носа и до тонких детских губ, а после начала громко, до омерзения, до боли в горле.

В комнату вбежала перепуганная мама, забрала Настю, закричала тоже, но тут же побежала звонить врачам, папе, всем, кому могла дозвониться.

Лера не верила в смерть дочери. Эта мысль крепко засела в тот день и не давала успокоиться.

Лера уснула на полу детской. Просыпалась от шума и топота. Видела папу — грустного и молчаливого. Врачей. Кто-то теребил её за плечо, задавал вопросы. Сквозь усталую дрёму она не могла сообразить, почему все обращаются к её дочери в прошедшем времени. Она же здесь, в кроватке, с нами!

Засыпала снова. Вернее, проваливалась в иной мир, где всё было хорошо, но неправдоподобно. Приходила в себя. Сначала за обеденным столом — рядом сидела Вика и сбивчиво рассказывала о своём муже. Потом в папином автомобиле — из радио играл шансон, рядом прижалась мама, глаза у которой были влажные от слёз. Потом на кладбище, не веря и не понимая, что происходит. Какой странный маленький гробик. Запах сырой земли и табака. Сигарета в уголке губы. С двух сторон стоят Ната и Вика. Ната шепчет: «Ну хоть сейчас веди себя достойно!». Куда уж достойнее? Где Настя? Лера ведь обещала ей, что никогда не бросит. Они должны быть вместе! Вместе и навсегда!

Эта мысль не давала ей успокоиться.

В доме было пусто и непривычно тихо. Лера поднялась в детскую комнату, перерыла бельё, перевернула всё в кроватке, поискала в шкафах, под стульями, нигде не нашла дочь. Спустилась, в надежде застать Настю у стола, в детском стульчике. Не было её там. У камина сидел на корточках папа и забрасывал в огонь свежие поленья. В воздухе витал запах сырого дерева. Папа тяжело дышал, будто в горло ему попал пепел.

— Настю не видел? — спросила Лера, присаживаясь за стол.

По столу были рассыпаны кухонные ножи, валялся помидор, стопкой стояли грязные тарелки. В граненном стакане плавал кусок чёрного хлеба.

Папа обернулся, припечатал тяжелым взглядом.

— Приди в себя, — сказал он. — Отоспись, перестать, наконец, пить. И затуши сигарету. В этом доме курят на улице.

Она только сейчас обнаружила зажжённую сигарету в уголке губ, поднялась и неторопливо вышла на крыльцо.

Насти и там не было тоже.

Зато вдоль забора цвела белая сирень. Через дорогу, дальше, за забором дышал лес — свежие изумрудные листья трепетали на макушках деревьев. По голубому небу плыли кучевые облака, к дождю.

Несправедливо было, что всю эту красоту апреля Настя не может увидеть. Куда же она запропастилась, почему умерла?

Отвлекшись, Лера заметила, что сжимает в руке кухонный нож. Кто-то позвал её. Справа у крыльца стояла мама, плотно прижимающая кулаки к лицу, с выпученными страшными глазами, растрепанная, испуганная.

— Дочь, не надо! — сказала она. — Лерочка, милая, положи ножь, слышишь? Не нужно!

Она думала, что Лера себя порежет. Глупость несусветная. Впрочем, Лера не знала, зачем прихватила нож.

Сзади её обхватили руками, заломили кисть, заставляя разжать пальцы. Нож со звоном выпал на деревянные половицы. Папа прижал Леру к себе, пыхтел в ухо. Лера не сопротивлялась.

— Отпусти, мне нужно выспаться! — только и сказала она.

А сама вспомнила, куда делать Настя. Вспомнила, и решила, что дочери там не место.

В гробу холодно, тесно и темно.

…в первую очередь сорвала с потолка фотографию Насти, скомкала её и выбросила.

Собрала все игрушки в одну кучу, затолкала в мусорный мешок, не поленилась, вышла на улицу и выбросила в мусорный бак. По лицу хлестал холодный дождь. Лера огляделась, надеясь увидеть кого-нибудь — Нату, санитаров, кого-то, на ком можно было бы выместить страх и злость. Улица оказалась безлюдна.

В голове медленно проворачивались мысли. Обрывки воспоминаний то и дело выплывали на поверхность, похожие на засвеченные негативы, где сложно что-то разобрать. Она помнила запах апрельского леса, помнила, как орудовала лопатой, разрывая Настину могилу. В зубах у Леры тогда был нож, холодное лезвие противно елозило по губам.

Что было дальше, она не помнила. Следующее воспоминание: теплая постель в детской комнате на втором этаже, пробуждение, безумный папин взгляд. Он тряс её за плечи, словно хотел оторвать голову. Орал: «Где Настя? Куда ты дела Настю?». А она помнила только странное светлое чувство единения в душе. Как будто всё плохое осталось позади, и теперь им с дочерью больше нечего бояться.

Память всё же странная штука.

Лера вернулась в квартиру, закуталась в халат.

— Это всё Ната, — сказала громко и вслух. — Хочет довести меня до нервного срыва. Мелкая месть, ничего не скажешь.

Первым делом она проверила новостные каналы, но не обнаружила ни одной новости про смерть писательницы в «Эльдорадо». Возможно, все новости появятся утром, сейчас уже слишком поздно.

А ведь хороший может выйти скандал, особенно если полицейские обнаружат в доме Риммы Ивановны ещё и Нату. Как она выкрутится, интересно? Это тебе не игрушки в квартиру сестры подбрасывать.

Впрочем, мстить не хотелось. Хотелось, чтобы от Леры отстали раз и навсегда. Она размышляла, есть ли смысл звонить Толику? Тот наверняка не спит, примчится по первому же звонку — идеальный мужчина из прошлого. Но нужен ли он сейчас? Его неуемная энергия захлестнет мгновенно и направит все мысли и ощущения в другое русло, непродуктивное. А ей хотелось сосредоточиться на кое-чём важном…

Открыла первую попавшуюся папку с распечатками и начала читать.

Расшифровка разговора. Вечерний чай. Пятое сентября две тысячи восемнадцатого.

(Ната возбуждена и радостна, хотя скрывает это. Возможно, использовать для эпизода п.12.1 — на лицо расстройство (уточнить). Смесь эмоций, горки, психология. Иногда бормотала себе под нос, будто сама с собой. Обращалась к сестре. Пьет чай — успокаивается)

Римма Ивановна, радость моя, ну скажите, скажите, зачем я во всё это ввязалась? Одёрните меня, неправильно это или как-то… не по-человечески, что ли. Я должна прощать! Бог сказал, что надо прощать. Все хорошие люди говорят, что надо прощать! Так почему я веду себя, как монстр? Почему я всё ещё испытываю отвратительную скользкую ненависть к этому человеку? К ним обоим! (да, уважаемая моя г-жа Бельгоцкая, я до сих пор не знаю имени той потаскушки, что трахается с моим мужем, но мне пока и не интересно. Нужно сосредоточиться на Денисе. Дело делается хорошо, если не отвлекаться на что-то другое. Решу с Денисом, возьмусь за неизвестную стерву). Мне совершенно наплевать, что он там обо мне думает. Маски сорваны. Я для него тупая богатая блондинка. Ни за что меня не ценит. Все достижения — пшик. Представьте! Каждую ночь я ложусь в постель вместе с ним и думаю, как он обнимал какую-то другую женщину, как мял её, целовал, трахал. Простите за это слово, но оно отлично подходит, не правда ли? Он ведь не любит её, иначе бы давно ушёл. Или, думаете, он со мной из-за денег? Вряд ли. Денис и сам неплохо зарабатывает. Тогда зачем? Я задавала себе этот вопрос много раз. С тех самых пор, как узнала об этих его «пробежках». Нет ответа. Вы мне подскажете, милая моя Римма Ивановна? Сможете подсказать? У меня слоятся ногти от стресса. Я так не могу. Это вам не Подольская и даже не Викин муженёк. Тут близкий человек… Пишу вам, и думаю, что всё ведь уже запущено, винтики крутятся, и Денис рано или поздно умрёт. Возможно, через месяц, или через полгода. Я всё правильно делаю, и пути назад нет. Вы не осудите меня, я знаю. Вы желаете мне только добра, скажите, как вы умеете: «Так и надо, Ната, умница! Продолжай в том же духе!». Я знаю, спасибо! Но вы же должны одёрнуть меня, хотя бы для порядка, для чистоты совести…