Моя еврейская бабушка - Галия Мавлютова

– Меня бы на пекарню отправить, не могу кислый хлеб даже видеть, в рот не лезет. Вот, посмотрите, какой хлеб я могу испечь, – сказал Сырец и протянул авторитету кусок свежевыпеченного хлеба. Затем повернулся и протянул хлеб другим обитателям барака. По комнате разнесся запах мирной жизни. Заключенные на миг утратили свое перевернутое сознание. На мгновение они стали обычными людьми. Каждый увидел свою картину милого прошлого. Кому-то вспомнились родные лица, давно забытые в лагерных передрягах. Кто-то представил лампу под абажуром, другим почудился запах щей, только что вынутых из печки. Послышался общий шумный вдох – заключенные коллективно вздохнули, тоскуя об утраченной жизни. Вместе со всеми выдохнул воздух Сырец. Ему пригрезилась чудная картина: он увидел Ханну, она на миг появилась с блюдом ватрушек. Местные пацаны любили день, когда Ханна угощала всех, кого встречала на пути, знакомых и незнакомых. Тогда Сырец стеснялся матери, он не понимал, зачем она это делает, но мальчишки с удовольствием поедали бесплатное угощение. Ханна постояла рядом с сыном – и исчезла. В эту минуту Сырец любил своих родителей как никогда, ведь это они научили его печь хлеб, и сейчас он поступал так, как поступали они.

– Откуда это? – рубанул коротким вопросом авторитет. В таких делах нужно рубить сплеча, не резон вести долгие разговоры, положение обязывает. Авторитету ни на секунду нельзя расслабляться. Повсюду глаза и уши. Даже в стенах. Мигом запинают, и с должности снимут, а другого назначат.

– Сам испек, – скромно потупился Сырец, – я умею. Меня мама научила.

– Братва, это же не хлеб, это – настоящее сало, – слабо пискнул заключенный из бендеровцев. В те времена много таких по лагерям чалилось.

– Ласковый хлеб, без изжоги, – кивнул другой с землистым цветом лица, поглаживая себя по животу.

– Надо «хозяину» подсказать, пусть Вована на пекарню посадит, – подсказал авторитету его помощник, в просторечии – «шестерка».

– Сам знаю, – замахнулся на помощника авторитет, – Вован, прямо с утра сядешь на пекарню. У нас у всех язвы от кислого хлеба. У меня пол-желудка отрезали.

Немая сцена, тяжелое оцепенение. На глазах у всех обрушился привычный уклад. Хватило одного наглеца, чтобы вековые лагерные устои разбились вдребезги. Но наглец предлагал сытую жизнь. И лицо у него было невинное, а вид скромный – дескать, братва, хотите быть здоровыми и богатыми? После долгой томительной паузы победил основной инстинкт, все хором кивнули, соглашаясь. Заключенные все делают сообща, в камере не терпят индивидуальностей. Но Вовану разрешили: пусть нарушает устав, лишь бы с хлебом управлялся. Так началась у Сырца новая жизнь. Он стал главным пекарем колонии. У славы быстрые ноги, и вскоре за хлебом стали приезжать из других районов. Следом за славой незаметно потекли дни, недели, годы. Много хлебнул лишений Сырец в той колонии, но всей душой он рвался на свободу. Там его ждала Тамара – он думал, что ждала. С письмами что-то не заладилось. Родители писали редко, иногда от них приходили странные послания. Сырец с трудом разбирал каракули: видимо, отец долго упрашивал кого-нибудь из надежных знакомых, а те, на беду, тоже оказывались малограмотными. От Тамары не было вообще ничего, но он знал, что любимая девушка ждет. А как же иначе, ведь она сама выбрала его когда-то, еще до невзгод, свалившихся на Володю Сырца в расцвете юности.

В пекарне Сырец терял счет дням, он старался забыться в работе: таскал мешки с мукой, замешивал тесто, придумывал разные рецепты, чтобы хлеб был пышным и пахучим. В хлебной сутолоке проходили дни, в колонию Сырец возвращался к ночи, когда заключенные уже подремывали, устав от скуки и безысходности. Он старался не шуметь, украдкой укладывался на свое место и затихал. Он больше не видел снов, не гонялся за облаками и не тосковал по родителям. Володя Сырец отодвинул воспоминания на поздний срок. «Придет время, и я верну свои сны, я все вспомню», – думал он, закрывая глаза. Володя больше не кричал во сне – он тупо и покорно засыпал, повинуясь общему распорядку. И чем больше проходило дней, чем меньше оставалось срока, тем больше уходила в пустоту душа Сырца. Ему удалось избежать погружения в лагерную жизнь, он не нашел общего языка с заключенными, они жили своей жизнью. От него ждали только хлеба. И он выдавал продукцию каждый день, без сбоев и опозданий. День целиком уходил на хлопоты. Сырец отказался от помощников: сам доставал муку, договаривался с хозяйственниками, выписывал накладные, отмеривал, взвешивал, просеивал, замешивал, выпекал – и был счастлив своим одиночеством.

* * *

«Лепестками белых роз наше ложе застелю…», – сказал он и провел пальцем по ее щеке. Наташа поежилась, щекотно, и прижалась к его руке. Ей хотелось прижаться к нему всем телом, чтобы стать с ним одной неделимой частью. «Как же я люблю его, – подумала она, – люблю до нервной дрожи, до обморока, до смерти! Мне кажется, что мое тело слилось с его телом. У нас теперь общий организм. Страшно представить, что когда-нибудь он уйдет. Придется отрывать его с кровью. Нет, я не отпущу его. Никому не отдам! Он всегда будет моим. Всегда!»

– Говори-говори, у тебя здорово получается, – сказала она, целуя его руку. Смуглая кожа от поцелуя слегка заалела. – У тебя красивые руки, как у аристократа.

– А у тебя есть знакомые аристократы? – улыбнулся Семен. Она отметила, что он всего лишь улыбнулся, а не усмехнулся. Его усмешки больно бьют по ее самолюбию.

– Нет, никого не знаю – я не знакома с представителями высшего света, – сказала она, мысленно сожалея о сказанном. У нее плохо выходит с диалогами. С ним лучше молчать, пусть Семен сыплет цитатами, коль ему нравится это занятие, лишь бы не перешел на английский.

– «Я люблю тебя до слез, без ума люблю», – сказал Семен и обнял Наташу, – милая моя, глупая девочка, я люблю тебя. Перестань хныкать и думать о грустном. У нас все будет хорошо, вот увидишь!

– Я не верю, – заплакала Наташа, – не верю. Кругом хаос, кризис, мир рушится, мне плохо, я ничего не понимаю в этой жизни.

– Я тоже мало смыслю в ней, но мы не должны задумываться о пустом, моя девочка, – он гладил ее по щеке, а она целовала его руки, – мы будем строить свою, нашу, общую жизнь. Я буду много работать, очень много и трудно, и я построю тебе дом, большой красивый дом с вишневым садом. Мне очень нравятся одни стихи, послушай, не смейся, это хорошие стихи: «За этот ад, за этот бред, пошли мне сад на старость лет…» Мы с тобой не старые, мы будем еще долго жить, и нам нужен наш дом, нужна наша жизнь. А о жизни вообще – мы не будем думать. Зачем она нам? Пусть другие размышляют о ней. У нас с тобой и без того много дел.

– Семен, я люблю тебя больше, чем самое себя, больше, чем родителей, больше, чем жизнь, мне страшно от моей любви, Семен!

И Наташа заплакала, горько, навзрыд, выливая на его смуглые руки всю горечь неутоленной печали.

– Поплачьте, поплачьте, вам легче станет, Наталья Валентиновна, – сказал Семен, и Наташа улыбнулась. Странно, они лежат, крепко обнявшись, в одной кровати, она целует ему руки, а Семен почему-то перешел на отстраненное «вы». Не хватало, чтобы он заговорил по-английски. О-о, только не это. У Наташи еще в школе не заладилось с иностранными языками.