Сказание об истинно народном контролере - Андрей Курков

Октябрьский вечер снова был сух и темен. За окном что-то жужжало — наверное, какое-нибудь насекомое сопротивлялось наступлению прохлады и не желало засыпать или умирать на зиму.

Продолжалась синяя полярная ночь, подсвеченная многоцветными небесными волокнами, и летели по ней аэросани, в которых поеживался, бодрясь, комсомолец Цы-бульник, время от времени посматривая на приборную доску, а на сидении рядом дремал народный контролер Павел Александрович Добрынин. Дремал он и слышал в дреме своей лай родного пса Митьки, и сразу же, сквозь этот лай, словно был это и не звук, а какой-то особый вид теплого тумана, проступало милое и простое личико его жены Маняши. Смотрела она на него, своего мужа, сквозь этот теплый лай и улыбалась широкою деревенскою улыбкою. И от этого видения улыбался и сам народный контролер, улыбался с закрытыми глазами, из-за чего комсомолец Цыбульник с интересом поглядывал на лицо пассажира, думая, конечно, о чем-то своем.

Неизвестное время провели они в пути. Уже и сам Цыбульник засыпал на ходу со штурвалом в руках, и будь это улица, а не сплошная снежная равнина, наверняка врезались бы аэросани или в избу, или в фонарный столб. Но здесь такой опасности не было. Наконец комсомолец облегченно вздохнул и замедлил движение аэросаней. Тише стал и рев двигателя, и, наверно, поэтому проснулся Добрынин, протер глаза, посмотрел по сторонам, а потом — вперед.

А впереди показался маленький одинокий домик с красным флажком на крыше.

— Это что, село или город? — спросил Добрынин, тщетно пытаясь вспомнить якутские определения населенных пунктов.

— Пригород! — ответил Цыбульник, и голос его показался народному контролеру не совсем довольным.

Подогнав аэросани к самому порогу, комсомолец остановил их, отключил двигатель и спрыгнул на снег.

— Вот сволочи! — буркнул он негромко, подойдя к двери.

— Кто? — поинтересовался Добрынин.

— А хер их знает! Проходи! — И, открыв двери, комсомолец пропустил вперед Павла.

Домик был двухкомнатным и холодным. На полу валялись обрывки бумаг, какойто мусор.

Цыбульник, зайдя следом за контролером, неожиданно рванулся вперед, подбежал к маленькой тумбочке, сделанной, как видно, из военного ящика, распахнул дверцу и громко выматерился, уставясь на пустые полочки.

— Чего там? — спросил Добрынин, подходя к комсомольцу со спины.

— Сперли! — кратко ответил Цыбульник. — Найти бы этих сук и расстрелять!

— А что сперли-то?

— Три чистых тетради и комсомольские взносы.

— А кто ж это мог здесь?! — вслух удивился народный контролер.

— Кто-кто! Эскимосня местная! — пробурчал комсомолец. — Ну я им устрою!

Через пару минут Цыбульник немного успокоился, затопил печку-буржуйку, такую же, какая стояла в аэродромном домике, сделанную из бензиновой бочки. Принес из второй комнатки разломанных досок.

— Спать будете здесь, — показал он Добрынину на коротковатую деревянную кровать, сбитую, как Добрынину показалось, из тех же военных ящиков, украшенных разными трафаретными знаками и длинными рядами секретных цифр.

Постепенно воздух в домике нагрелся. Цыбульник улегся на вторую, точно такую же коротковатую кровать и, сказав, что поспит немного, захрапел.

Добрынин тоже прилег, но спать не хотелось — видно, в аэросанях он достаточно отдохнул. Да и предчувствие скорой работы бодрило его, возбуждало мысли и воображение, хотя и не совсем понятно было ему, с чего он начнет исполнение своих обязанностей в таком пустынном и северном месте.

Как обычно в минуты бодрого покоя, вспомнил он о подаренной товарищем Калининым книжке и даже сходил в сени, где оставил котомку с вещами, принес ее, родимую, и опустил на деревянный пол у своей кровати. Но тут его опять захватили мысли и воспоминания, и не достал он из котомки книжку, решив заняться чтением в другой раз, который наверняка случится скоро.

Снова прилег, положил голову, на твердую подушку, покрытую шершавой мешковиной, и зажмурил глаза, чтобы легче было думать о том теплом и семейном прошлом, которое, как казалось, радовало его многие годы назад, хотя на самом деле было все это совсем недавно, и только физические расстояния между этим прошлым и сегодняшним его северным состоянием измерялись огромными и даже немыслимыми цифрами, которые сравниться могли только с рядами цифр на этих примелькавшихся здесь Добрынину ящиках для всякого военного снаряжения.

А вскоре Цыбульник проснулся, встал, походил по комнатке, разводя руки в стороны с целью физической зарядки, и даже присел пару раз.

— Ну что, — произнес он бодро, отдохнувшим голосом. — Попьем чайку и поедем знакомиться с городом!

Добрынин, заметив изменение тона комсомольца, обрадовался и сам потянулся, взбадриваясь и набираясь жизненной энергией.

Чай вскипел быстро — примус у комсомольца работал отлично и гудел чутьчуть потише аэросаней, извергая из себя голубоватое керосиновое пламя, которое жадно лизало прокопченное днище медного, давно не чищенного чайника.

«Не хозяин!» — подумал Добрынин, бросив взгляд на чайник и припомнив другой, блестящий как зеркало чайник в аэродромной избе.

А Цыбульник разлил уже чай по двум простым солдатским кружкам, стоявшим на той самой тумбочке, которую кто-то обчистил в отсутствие хозяина дома.

— У тебя к чаю что-нибудь есть? — спросил он. Добрынин подумал и вспомнил, что Осталось в котомке только два надкушенных сухарика.

— Нет. Все там на аэродроме съели…

— Ну ладно, — по-простецкому махнул рукой комсомолец и вытащил из-под своей кровати маленький железный сейф, открыл его особым толстым ключом, и сразу же на тумбочке появилась коробочка с колотым сахаром и пачка печенья, на которой был нарисован красноармеец на посту. Печенье так и называлось — «На посту» и по вкусу напоминало казенные сухари, хотя и было значительно мягче.

— Э-э-эх! — вздохнул, кусая печенье, комсомолец и мотнул головой, словно хотел что-то душевное сказать.

— Трудно? — спросил Добрынин, уловив что-то знакомое в этом вздохе.

— Да-а-а, — протянул Цыбульник. — Нелегко.

— Ну а какие здесь трудности?

— Разные, — ответил комсомолец. — В основном, конечно, это трудность работы с местным.населением. Они ж дикие. По-человечески, по-русски, только двое говорят, из них один шаман — местный поп, а значит враг рабочего класса, а второй — просто вылитый предатель. А остальные — забитые необразованные люди и почти все — воры!

— Да-а-а… — протянул в свою очередь Добрынин, понимая Цыбульника и вспоминая о своем родном колхозе, в котором, правда, по-русски говорили все.

— Я здесь уже второй год, — после очередного вздоха, продолжил комсомолец.

— А сколько уже сделал! Просто не верится! Составил карту вредных мест, заменил двух идолов…