Сказание об истинно народном контролере - Андрей Курков

Абунайка захлопотал около костра, снял треногу с казанком и вынес из балагана. Потом вернулся.

— Уже-уже застынет.

— Как-то вы неорганизованно тут… — произнес Кривицкий, глядя на Цыбульника и народного контролера. — В балагане гости на полу сидят, а не на хозяйской лежанке!

Добрынин послушно поднялся и опустился на пол. Комсомолец тоже присел рядом, а потом уже и сам Кривицкий уселся, дополнив собою геометрическую фигуру национального застолья.

— Ай-яй-яй… — бормотал, роясь за «кроватью», старик.

— Да, товарищ Цыбульник! — заговорил вдруг Кривицкий, обернув свое поженски милое лицо к комсомольцу. — Радиограмма была из Якутска. Получили там для тебя шестьдесят восемь спецбюстов вождя, так что когда соберешь с населения партвзносы, поедешь в Якутск. И захватишь там для меня березовых дров — подарок от моего кремлевского друга!

Упомянув про кремлевского друга, Кривицкий бросил взгляд на Добрынина, словно проверял, произвело ли это на него нужное впечатление.

Народный контролер же, услышав про друга, вспомнил о товарище Калинине и подумал: а есть ли у него сейчас чего-нибудь к чаю или так пьет он чай без всякой прикуски.

— Слушаюсь, товарищ Кривицкий, — комсомолец кивнул. — А разве не рано еще взносы собирать? Недавно же я собирал, и амбарчик уже забит — все равно складывать их негде.

— Амбарчик уже пустой, — резко ответил товарищ Кривицкий.

— А когда забрали? — удивился комсомолец.

— Пока ты ездил.

— А-а-а, — донеслось радостное мурлыкание Абунайки. — Нашел, вот еще тарасунчик! — и старик опустил на пол перед сидящими гостями еще одну бутыль молочной водки. — А я уже-уже холодец несу…

— А не опасно целый амбар денег хранить тут, если воруют… — вставил свою мысль в разговор Добрынин.

— Каких денег?! — переспросил Кривицкий. — Денег туг нет.

— А взносы партийные?

— Так это же не деньгами, а соболиными шкурками собираем. — объяснил председатель Хулайбы. — Потом отправляем в Москву, а дальше уже не наша забота. У нас тут три партийных народа, добрых два десятка сел…

Снова появился старик, завис на мгновение над сидящей компанией, опустил на пол казанок с застывшим холодцом, а потом и сам присел рядом.

— Холодец хороший… — сказал он, заглядывая в глаза товарищу Кривицкому.

По кружкам налили еще тарасуна. Потом старик протянул две ладони к казанку и сказал Кривицкому:

— Бери холодец, не обижай Абунайку!

Председатель взял кружку в левую руку, а правою полез прямо в казанок, порылся там, превращая застывший холодец во что-то белое и разрыхленное, и вытащил синевато-коричневый то ли конский, то ли олений орган.

Потом старик повернулся к далекому гостю Добрынину и сказал те же слова: «Бери холодец, не обижай Абунайку!» Брезгливо стало на душе у народного контролера, но помня, что национальные супы и прочее надо уважать, он протянул руку к казанку и, стараясь быть аккуратнее и не очень испортить блюдо, быстренько нащупал там что-то твердое и длинненькое и, вытащив его, поднес ко рту.

Комсомолец тоже был проворен и легко вытащил из казанка свою порцию. А уже потом и хозяин балагана взял в руку вытащенный из холодца орган и поднес кружку к губам.

— Ну… — задумался вслух товарищ Кривицкий, а потом сказал: — За победу социализма в Заполярье!

Глухо стукнулись кружки. Добрынин глотнул тарасуна и автоматически сунул в рот то, что держал в руке. Орган оказался чуть жестковатым, но жевался легко. Только прожевав первый кусок, народный контролер неприятно задумался о том, что в нормальной жизни русские люди органы не едят. И как-то сама собой от этой мысли возникла в организме народного контролера тошнота, но Добрынин живо утихомирил ее и запил эти ненужные раздражающие мысли несколькими глотками тарасуна. Потом налил в кружку еще.

— Абунай-гин! — донесся окрик из-за толстой меховой двери балагана. — Уркэ бими нэлэскэн ниврэн!

— Чего это? — недовольно спросил товарищ Кривицкий.

— Абунайку поговорить зовут, — объяснил, поднимаясь, старик.

Наклонившись и приподняв толстую меховую дверь, он выскользнул из балагана.

Добрынину было очень хорошо. Тепло невиданной нежности разливалось по его ногам и рукам, и даже в голове он ощущал приятные, не объяснимые русским языком приливы чего-то услаждающего настроение. Дожевав орган, он налил себе еще тарасуна, уже не обращая внимания на также молча пьющих товарищей. Тишина, конечно, не нравилась ему. Куда приятней было бы, если б возникли вокруг родные русские звуки: лай или вой собаки, хлопанье дверей, а то и просто звук дождя. Да ведь и тут, возле самого этого балагана лежат на снегу пушистые собаки, что у них, лай другой, что ли?! Нет, один у собак лай! Вот если б они залаяли… Облизнувшись от вкусной мечтательной мысли, народный контролер зачерпнул пальцами немного оставшегося в казанке от холодца жира и запихал его в рот, добавляя маленькие приятные глотки молочной водки.

Вернулся Абунайка. Быстренько уселся на свое место и тоже взял рукою из казанка жира.

— Про что говорили? — строго спросил товарищ Кривицкий.

— А-а, спросили поджечь дом Бутуная, он с охоты еще не пришел…

— И что, разрешил? — допытывался председатель Ху-лайбы.

— Разрешил, — старик кивнул. — Абунайка добрый, Абунайка все разрешает…

— Ну спасибо… — Кривицкий поднялся. — А мне еще работать надо… Спасибо за холодец… Пойду я.

Нетвердо держась на ногах, председатель Хулайбы выбрался из балагана и потопал в своих высоких унтах по спокойному, смирно лежащему снегу.

Добрынин с комсомольцем допили вторую бутыль. Комсомолец между глотками пробурчал что-то недовольное по поводу сбора партвзносов, назвав это «собачьим делом», из чего далеко не трезвый народный контролер понял, что Цыбульнику такое поручение не нравится.

— Греться пойдем?! — вдруг спросил-предложил старик Абунайка. — Тепло будет, жарко будет…

— Куда это? — поинтересовался Добрынин.

— У огня греться! — пояснил старик.

Все трое вышли в синюю заполярную ночь. Добрынину внутри и так было тепло, и, конечно, с гораздо большим удовольствием остался бы он сидеть, а может быть, даже и лежать на буром меховом полу балагана, но, помня первый рассказ о Ленине, он не стал перечить хозяину и отвечать на его предложение отказом.

— Во-о-он! — старик показал рукою на заметное зарево за холмом. — Туда идти будем. Там тепло.

Пока шли, Добрынин, ощутил силу холода и покрепче сжимал кулаки в карманах своего оленьего кожуха.

— Холодает, — произнес Абунайка. — Будет еще холодней скоро!

— Куда еще! — недовольно буркнул комсомолец. На ходу он пошатывался, видно, трудно было пьяным ногам нести такое большое и тоже пьяное тело.