Скажи ее имя - Франсиско Голдман

В сухом остатке получалось, что хотя бы ради себя я должен был постараться, или постараться постараться. Мне хотелось зацепиться за жизнь, снова стать мужчиной, связанным с кем-то обязательствами. Я был хорошим мужем, не считая долгов, накопленных на кредитных картах, таких же, как у миллионов других добропорядочных американских мужей, и неспособности переехать в более просторную и дорогую квартиру. В ночь президентских выборов, в момент подсчета голосов, когда объявляли победителя, во время последовавшей за этим всеобщей эйфории, я лежал в своей кровати под вращающимся ангелом и плакал. Наш ребенок должен был вырасти в этом стремительно улучшающемся мире, динамичной, быстро меняющейся стране, по крайней мере такой она мне казалась той ночью. А какие дивиденды с этого получу я? Место в лучшем государственном доме престарелых? Или в более приемлемом приюте для бездомных, если до этого дойдет?

Да, жалость к себе. Почему бы и нет, черт побери.

Но я могу бороться. Я все еще могу стать мужем и отцом. Ане Еве было двадцать шесть. Была ли она слишком молода для меня? Не достигли ли мы с Аурой максимально допустимой разницы в возрасте? Мы могли бы даже стать альфа-парой. Аура, с ее ученой степенью Лиги плюща и блистательной литературной карьерой сразу на двух языках, была бы крайне востребована как в Нью-Йорке или Мехико, так и в любом другом городе мира. У меня была приличная работа, неплохая зарплата, подкрепляемая гонорарами за книги, которые, что бы вы о них ни думали, отображали мои кипучие отношения с миром. Теперь мне придется начать сначала. Ана Ева была восхитительной, умной, трудолюбивой молодой женщиной. Она хотела стать учительницей в начальной или средней школе. Она интересовалась литературой. Если мы поженимся, она сможет получить американское гражданство. Она уверяла, что ее не волнует наша разница в возрасте. Она утверждала, что ее разница в возрасте с Аурой совершенно незначительна. Из-за ее занятости в колледже и на работе нам было непросто выкраивать время, чтобы побыть вместе. Но скоро Ана Ева начала бывать со мной все свои свободные часы. Я водил ее в рестораны Бруклина, в основном в близлежащие заведения с пиццей и пастой. Будучи официанткой, она научилась разбираться в винах, и ей нравилось самой делать заказ. Когда мы отправились в суши-бар на Корт-стрит, куда я раньше любил захаживать с Аурой и где не появлялся с момента ее смерти, владелец-израильтянин приветствовал нас так, будто он удивлен и рад снова нас видеть, и тогда я понял, что он принял Ану Еву за Ауру. Иногда она приходила ко мне заниматься, или мы шли в какое-нибудь местечко с вай-фаем, чтобы вместе сделать ее «домашнюю работу». Я покупал ей подарки, но уже без фанатизма; я не стал покупать ей новый ноутбук взамен старенького и маломощного. Мы поцеловались на нашем первом свидании, занялись любовью на втором. Я готовил для нее, используя кастрюли, сковородки и посуду, которые стояли нетронутыми с тех пор, как их последний раз касалась Аура, я чувствовал себя так, будто бужу их от скорбного сна, заставляя пойти на предательство. Заткнитесь, кастрюли и сковородки, это часть движения вперед, мы все должны идти вперед. Я позвонил всем самым близким друзьям в Нью-Йорке и Мексике и сообщил, что влюбился, и, как голодный пес, ждал поздравлений и слов одобрения; если в их словах чувствовалась хоть толика недоверия, я немедленно приходил в ярость. Я сказал Ане Еве, что люблю ее, а она ответила, что любит меня. Она жила в Кенсингтоне вместе с двумя другими студентами городского колледжа, юношами-иммигрантами, один из которых был из Туркмении, а второй из Словении.

Она нашла их по объявлению. Юноши спали на разных кроватях в одной комнате, она занимала вторую. Мне не нравилось там бывать — ни в этом районе, где нечем было заняться вечерами, ни особенно в этой по-мужски неряшливой квартире. Поэтому мы поехали ко мне. Мы занимались любовью в нашей постели, под ангелом, у висящего на зеркале свадебного платья, рядом с комодами и шкафами, все еще заполненными одеждой, украшениями, косметикой, сумками и обувью Ауры. Волновало ли это Ану Еву? Она говорила, что нет, они кажутся ей красивыми, она чувствует связь с Аурой, она уверена: Аура счастлива, что мы нашли друг друга. Я пообещал, что сниму платье и решу, как поступить с вещами Ауры после второй годовщины ее смерти; Ана Ева сказала, что это было бы прекрасно. Я старался не забывать перекидывать цепочку с нашими обручальными кольцами на спину, когда мы занимались любовью. Ей нравилось разглядывать мои татуировки и расспрашивать о них. Все, кроме одной, появились в результате трехдневного кутежа в конце одного августа. Эту татуировку сделала мне юная художница по имени Консуэло, у которой была мастерская в квартале Зона Роса; она всегда была одета в просторную кожаную жилетку на голое шоколадно-коричневое тело, испещренное чернильно-синими татуировками; когда она склонялась надо мной, аромат ее лосьона для тела смешивался с мускусным запахом подмышек и действовал как наркотик, ее длинные темные волосы щекотали мою кожу, создавая гипнотический контраст со жгучими укусами татуировочной иглы; она выслушивала меня, как психотерапевт пациента, преобразуя даже самые смутные образы в картины; тихий, лаконичный, звучащий почти по-китайски голос вытягивал идеи. У меня уже была одна татуировка на плече в духе Хосе Посады[34], сделанная в Мексике в восьмидесятые, — слегка выцветший скелет, оседлавший комету. Я хотел увековечить свое «перерождение» после разрыва отношений, которые теперь с трудом могу вспомнить: новая татуировка с надписью «Natalia 17/1/09» была сделана на плече. Аура хотела назвать дочь Наталией, а сына Бруно, и я решил, что у нас будет девочка, которая родится 17 января 2009 года (лежа в постели с Аной Евой, я понял, что до этой даты осталась всего пара месяцев); над моим сердцем было нарисовано сердце, разбитое на кусочки, сверху была дата «25/7/2007», снизу надпись «Hecho еп Mexico»; мои ребра украшало изображение Ауры в подвенечном платье с короной из звезд, как у Девы Гваделупской, с датой нашей свадьбы «20/8/05»; на лопатке был выведен грустный клоун с темной слезой, катящейся из глаза, подпись гласила: «Смейся сейчас, плачь потом»; и слова из «Траурной элегии» Генри Кинга, епископа Чичестерского, были убористым почерком выгравированы подобно ожерелью под ключицей:

Я ВНИЗ СПЕШУ ДЕНЬ ОТО ДНЯ

На самом деле ты не хочешь умирать, сказала Ана Ева.

Порой мне хотелось умереть, Ана Ева, пока я не встретил тебя.

Я принес томик с «Траурной элегией» в постель, и мы начали читать стихотворение. Это дало мне возможность поговорить с Аной Евой о том, что случилось: смерть Ауры, мое чувство вины, упреки ее матери, как любовь переживает утрату и как жить с этой любовью дальше, и, конечно же, сам язык стихотворения, то, как в нем описаны, казалось бы, простые и вечные горестные эмоции, которые, вероятно, невозможно выразить более точно и правдиво, хотя этим строчкам уже больше трех веков. Вот для чего нам необходима красота, чтобы осветить даже то, что убивает нас, сказал я, и почувствовал, что веду себя, как преподаватель. Не для того, чтобы пережить или превратить это в нечто иное, а прежде всего для того, чтобы научить нас видеть это. Ана Ева, словно благоговеющая студентка, торжественно кивнула и тихо сказала: да, чтобы научить нас видеть..