Иерусалим правит - Майкл Муркок

— Скажите, дружище, разве это не похоже на Вавилон?

— Мы не собираемся снимать фильм о Вавилоне, капитан Квелч. Нам не нужен Содом или даже Гоморра. Боюсь, не сохранилось никаких свидетельств о египетских оргиях.

— А мне казалось, в одной из телеграмм мистера Г. определенно упоминалась оргия. И мой брат говорит, что они просто не могли остановиться, хотя это было, наверное, что-то религиозное. — У капитана Квелча вошло в привычку дразнить шведа, которому явственно недостает чувства юмора.

— А следующая телеграмма решительно противоречила этой, — говорит Симэн, вырывая руку из руки капитана. — Я намерен сделать свою, оригинальную картину, мой друг, и мне не помешают ни черти, ни наводнение, ни Сэмюэл Голдфиш! Так я исполню условия контракта. И тогда я вернусь в Швецию.

— Не могу вас винить, друг мой. Они там по вам скучают, мне кажется. Знаете ли, absens haeres non erit[269].

На это швед отвечает с неуместной озлобленностью:

— Magna est Veritas et praevalebit[270]!

Впрочем, он не продолжает и, неуклюже взмахнув руками, покидает нас и спускается обратно.

— Он слегка сбледнул, — говорит миссис Корнелиус, словно извиняясь. — Его не назовешь настоятшим викингом.

И она разражается прежним громким смехом, хотя все еще избегает моего взгляда, и я понимаю, что до сих пор не прощен за свое несуществующее преступление.

Снизу слышатся приглушенные крики, как будто ссорятся любовники, но на самом деле это только Эсме, столкнувшаяся с Вольфом Симэном, который, по непонятным причинам, пытается остановить ее. И вот она появляется, зарумянившаяся и взволнованная, чтобы присоединиться к созерцанию «белого города на семи холмах» — так его назвал Пьер Лоти[271] в одном из тех нелепых эротических сочинений, которые он писал в старости, когда ему требовались средства на то, чтобы вести прежний экзотический образ жизни. (Это был человек, по-настоящему зараженный ядом, который британцы прозвали «арабизмом», — он сумел исказить и романтизировать Восток гораздо сильнее, чем Нед Бантлайн[272] романтизировал американский Запад. И все же потомки несомненно предпочтут моим историям его вымыслы, потому что мифы о Саладине, Эль Сиде[273] или Буффало Билле оказываются выше банальной действительности, а представители светского общества, конечно, меняют только одеяния, а не привычки.)

— О, elle est tres jolie[274], - восклицает моя малышка на своем очаровательном французском.

Она хлопает в ладоши, и этот звук вызывает неодобрение у миссис К. и улыбки у нас с Квелчем. Внезапно из города доносятся громкие стенания, поскольку наступает рассвет и муэдзины начинают шумно благодарить своего мрачного древнего бога. Капитан Квелч отворачивается от берега и сообщает, что намеревается заказать на камбузе настоящий английский завтрак.

— Иногда это — единственное напоминание о том, кто мы и где мы.

— И, — одобрительно отзывается миссис Корнелиус, — настоятшее удовольствие.

Она протягивает капитану восхитительную розовую руку, сжимает другой мой локоть — мы прощены. Только Эсме предпочитает остаться на палубе. Чтобы свежий воздух, как она говорит, рассеял последние симптомы ее mal-de-mer[275]. Мы едва не врезаемся в Симэна, когда направляемся в обеденный салон. Отодвинувшись, чтобы дать нам дорогу, он впивается в нас взглядом, но не произносит ни слова.

— В тшом дело, Вольфи? — бросает через плечо миссис Корнелиус. — Этой свободной любови для тебя слишком много?

В ее словах несколько жесткая отсылка к безрадостному пантеизму шведа, к убеждениям, ставшим заменой религии для многих социалистов-скандинавов. Наверняка же некоторые из них тоскуют о днях, когда Тор мог, по крайней мере изредка, рассмешить даже бога мрака, угрюмого Одина? Я думаю, что многие месяцы без солнечного света сделали этих людей весьма подозрительными — они с опаской относятся ко всякой непосредственности. Даже скандинавские очаги устроены так, чтобы не допустить случайного возгорания.

И хотя я нахожу английский ритуал очень успокоительным и основательным, я вынужден отказаться от порции сального бекона, яиц, помидоров и тостов, которыми сограждане празднуют свое прибытие в Средиземноморье. Удовлетворившись небольшим куском хлеба с мармеладом, я слежу из иллюминатора за появляющимися по расписанию туристами, многие из них приехали на день из Франции, Испании и Гибралтара. Я сомневаюсь в том, что туризм мог сильно перемениться. Короткая пробежка вокруг главных достопримечательностей — иногда редких или жалких, — тридцать минут, чтобы увидеть восточный базар, сполна насладиться нищетой и грязью чужих краев и вздрогнуть, с удовольствием втянув воздух Африки, прежде чем вернуться обратно к безопасности и комфорту кают ПВ или «Френч-лайн»[276]. А потом еще в одной комнате в Тулузе появляется седло верблюда или медный кальян, а в какой-то гилдфордской гостиной обнаруживается несколько дрянных бедуинских кремневых ружей. Мне приносили такие штуки целыми бушелями[277], когда я еще занимался разными товарами — до того, как нынешний интерес к старой одежде позволил мне стать торговцем антикварными костюмами и использовать, признаюсь, то folie de nostalgie[278], которое выражает скрытую тоску юности по духовным ценностям предков. Они думают, что, нося такую одежду, каким-то образом восстановят золотой век. Я вам скажу, что хотел бы увидеть этот их золотой век. Я показываю на Портобелло-роуд, где бумажные обертки и коробки из «Вимпи»[279] валяются среди гнилых фруктов и помета животных. Это здесь, что ли, золотой век? А где же тогда? Firt mick tsu ahin, ikh bet aykh![280] Я прямо им говорю, кто во всем виноват, — а они смеются надо мной, или проклинают меня, или даже угрожают мне, а я теперь слишком стар, чтобы драться. Нет ничего дурного в Ветхом Завете. Я знаю, что такое стать Иеремией. Это не оскорбление. Они называют меня антисемитом. Я говорю, что они — невежественные дураки. Вся наша цивилизация — семитская. Все следы цивилизации, которые нас окружают, — семитские. Разве так может говорить антисемит? Вы никогда не услышите, чтобы я выступал против великих семитов, основателей нашей цивилизации, которые принесли золотой век, подлинный золотой век, в Шумер, Вавилон и, конечно, в древний Израиль. Но в какой-то момент жизни их расы благородные семиты пострадали от внутренних противоречий и потом, исчерпав силы, попали в унизительное рабство. И тогда ценой своих бессмертных душ они купили у сатаны некую своеобразную свободу. И они все еще сражаются, эти евреи-и-арабы, арабы-и-евреи. Некогда они были единым народом, великим и благородным, создавшим гениальную архитектуру, скульптуру, живопись, украшения, литературу, философию и науку. А Бог как будто карает их. Бог как будто постоянно удерживает их на самом краю Небес и вечно изобретает новые средства, чтобы сбивать их с пути и мешать им построить и оградить от других земной рай, который Он сотворил близ Средиземного моря. И все ради того, чтобы эти люди научились беречь Его дары нам, а не уничтожали их.