Трагедия армянского народа. История посла Моргентау - Генри Моргентау

Вангенхайм улыбнулся, явно довольный своим остроумием, но я напомнил ему, что нахожусь у него, чтобы обсудить судьбы 2–3 тысяч мирных граждан. Когда я снова затронул этот вопрос, Вангенхайм заявил, что Соединенные Штаты не являются в данный момент приемлемым для Германии миротворцем, потому что мы проявляем слишком явное дружелюбие к Антанте. Затем он пожелал рассказать мне о последних успехах немцев в Карпатах и событиях в Италии.

– Мы скорее станем сражаться с Италией, чем сделаем ее своим союзником.

В другое время все это меня изрядно позабавило бы, но только не теперь. Было очевидно, что Вангенхайм не будет обсуждать предполагаемую депортацию, разве что еще раз подтвердит, что считает действия турок оправданными. Его утверждение, что в Галлиполи планируется создать концентрационный лагерь, раскрыло его подлинное отношение к проблеме. До сего времени турки еще нигде не создавали концлагерей для противника. Я искренне советовал им не делать этого и пока преуспевал. С другой стороны, немцы утверждали, что турки «слишком снисходительны», и требовали, чтобы такие лагеря были созданы внутри страны. Использование Вангенхаймом слов «концентрационный лагерь в Галлиполи» показывает, что точка зрения немцев наконец одержала победу и я проиграл сражение за иностранцев. Лагерь для интернированных – неприятное место даже при самых благоприятных обстоятельствах. Но, скажите, кому, кроме немцев и турок, могла прийти в голову мысль о создании такого лагеря прямо на поле боя? Представьте, что англичане и французы собрали всех своих пленных противников, вывели их на фронт и поместили в лагерь на нейтральной полосе, на линии огня обеих армий. Именно такой концентрационный лагерь планировали создать турки и немцы для иностранных жителей Константинополя: после беседы с Вангенхаймом у меня не осталось сомнений в том, что немцы – полноправные участники заговора.

Они боялись, что наземная атака на Дарданеллы окажется успешной в точности так же, как опасались успеха морской атаки, и были готовы использовать любое оружие, даже жизнь нескольких тысяч ни в чем не повинных людей, чтобы обречь ее на провал.

Моя беседа с Вангенхаймом не принесла результата в том, что касалось его поддержки, но она укрепила мою решимость не дать свершиться этому злодеянию. Я посетил австрийского посла Паллавичини. Тот с ходу объявил депортацию «антигуманной».

– Я обязательно поговорю об этом с великим визирем, – сказал он. – Посмотрим, что я смогу сделать.

– Вы же понимаете, что это бесполезно, – вздохнул я. – У великого визиря нет реальной власти. Он лишь номинальный глава. Остановить это может только один человек – Энвер.

Паллавичини был более мягким и совестливым человеком, чем Вангенхайм, и я не сомневался, что он искренен в желании предотвратить преступление. Но он был дипломатом старой австрийской школы. В его глазах не было ничего важнее дипломатического этикета. Он являлся представителем своего императора, иными словами, положение обязывало его вести переговоры только с великим визирем, одновременно являвшимся министром иностранных дел. Он никогда не вел разговоров о государственных делах с Талаатом или Энвером, имея лишь узкоофициальные отношения с этими людьми – реальными правителями Турции. И спасение 3 тысяч человеческих жизней не было в его глазах достаточным основанием для нарушения традиционного порядка дипломатического общения.

– В подобных вопросах необходимо неукоснительно следовать правилам, – сказал он.

Будучи добросердечным человеком, он действительно имел беседу с Саидом Халимом. Следуя его примеру, Вангенхайм тоже явился к великому визирю, но его протест был сугубо формальным.

– Кого вы надеетесь обмануть? – спросил я у немецкого посла. – Вы же отлично знаете, что разговор с великим визирем по этому вопросу – это все равно что выстрел в воздух.

Между тем среди представителей дипломатического корпуса нашелся один человек, который со всем пылом бросился на защиту оказавшихся под угрозой иностранных граждан. Это был болгарский посол М. Колушев. Услышав об очередном турецко-германском предприятии, он тут же пришел ко мне и предложил помощь. Он не считал необходимым терять время на выражение протеста великому визирю, но предложил немедленно отправиться к держателю реальной власти – Энверу. Колушев именно в это время был очень важным лицом, поскольку Болгария пока еще сохраняла нейтралитет и обе воюющие стороны рассчитывали на ее поддержку.

А пока Бедри и его приспешники проводили аресты англичан и французов. Депортация была назначена на утро четверга. В среду всеобщее возбуждение перешло в истерию. Казалось, все иностранное население Константинополя собралось у американского посольства. Перед зданием стояли рыдающие женщины и изможденные мужчины, более трех сотен человек прорвались в здание, возлагая последние отчаянные надежды на посла и персонал посольства. Многие почему-то считали, что их судьбы находятся в моих руках. Кое-кто выкрикивал мне в лицо обвинения, утверждая, что я не сделал всего, что в моих силах, чтобы предотвратить преступление. Стоило мне выйти из кабинета, как меня тут же обступали перепуганные, растерянные матери и жены. Нервное напряжение нарастало. Я схватил телефонную трубку, набрал номер Энвера и потребовал встречи.

Он ответил, что будет рад принять меня в четверг. Но в это время пленники уже будут на пути в Галлиполи.

– Нет, – твердо ответил я, – мне необходимо говорить с вами сегодня же.

Энвер всячески отказывался, утверждая, что он очень занят и весь его день расписан по минутам.

– Полагаю, вы хотите меня видеть по вопросу об английских и французских гражданах, – сказал он. – Если так, это бесполезно. Мы уже все решили. Полиция получила приказ собрать их сегодня до полуночи и завтра утром отправить.

Я продолжал настаивать на личной встрече, а он с тем же усердием старался от нее увильнуть.

– Поймите же, – сказал он, – у меня нет ни одной свободной минуты. В четыре начинается заседание Совета министров, будут обсуждаться чрезвычайно важные вопросы, и я никак не могу отсутствовать.

Мысль о толпах плачущих женщин в коридорах посольства придала мне смелости, и я решился на беспрецедентный шаг.

– Вы не сможете отказать мне во встрече, – заявил я. – Я приду к вам в кабинет ровно в четыре часа, и, если вы откажетесь меня принять, я войду в зал заседаний Совета министров и буду обсуждать мой вопрос со всем кабинетом. Мне даже интересно проверить, откажется ли турецкий кабинет принять американского посла.

Мне показалось, что я услышал, как Энвер, сидя у телефона, ловит ртом воздух. Вряд ли многим министрам приходилось слышать такие возмутительные заявления.

– Если вы сможете прибыть в Высокую Порту в три тридцать, – сказал он после продолжительной паузы, – я постараюсь с вами встретиться.

По прибытии в Высокую Порту я узнал, что болгарский посол имеет длительную беседу с Энвером. Естественно, я приготовился ждать. Не приходилось сомневаться, что они обсуждают тот же вопрос, который интересует меня. Наконец болгарин вышел, его лицо было напряженным и встревоженным. Очевидно, встреча не принесла ожидаемого результата. Последовавшая беседа между Энвером и мной была, пожалуй, важнейшей из тех, которые мне до сих пор доводилось проводить. Мы обсуждали судьбу иностранцев почти час. Энвер был подчеркнуто вежлив, но непреклонен. Еще до того, как я начал говорить, Энвер сказал мне, что все бесполезно – вопрос решен и закрыт. Но я все же настоял на том, чтобы высказать ему все, что собирался. Я сказал, что обращение турок с противниками всегда производило великолепное впечатление на весь мир.