Череп под кожей - Филлис Дороти Джеймс

И тут самообладание покинуло ее. Она застонала и почувствовала, как горячие слезы заструились по ее лицу. Айво подбежал к ней и заключил ее в объятия. Его руки, тонкие и сильные, притянули ее к себе. Это был первый человеческий контакт, первый исполненный сочувствия жест, с тех пор как она испытала шок, обнаружив тело Клариссы. И соблазн поддаться чувствам и по-детски поплакать у него на плече был почти непреодолим. Но она лишь глотала слезы, стараясь взять себя в руки, а он нежно обнимал ее, не говоря ни слова. Посмотрев через его плечо, она сквозь пелену слез увидела лицо Роумы, нависшее над ней, – неподвижное, испещренное белыми и розовыми полосами. Потом она заморгала, и черты лица Роумы стали отчетливее: губы, похожие на губы Клариссы, разомкнулись, глаза дико горели, она была охвачена не то ужасом, не то торжеством.

Корделия точно не знала, как долго они так стояли: она – в объятиях Айво, Роума – наблюдая за ними. Потом услышала за спиной шаги.

– Как жаль… Как жаль… Как жаль… – повторяла она снова и снова.

– Саймон пошел к себе в комнату, – произнес Эмброуз. – Он в шоке и хочет побыть один. Он спустится, как только будет готов.

– Что случилось? Как она умерла? – спросил Айво.

Эмброуз замялся, а Роума выкрикнула:

– Вы должны нам рассказать! Я настаиваю, чтобы вы рассказали нам!

Эмброуз взглянул на Корделию и пожал плечами, словно извиняясь.

– Простите, но я не готов действовать за полицейских. Они имеют право знать. – Он посмотрел на Роуму. – Ее забили до смерти. Ее лицо превратили в месиво. Похоже, что в качестве орудия убийства использовалась ручка покойной принцессы. Я еще не говорил Саймону, как ее убили, и, думаю, ему лучше не знать.

Роума сползла вниз по ступенькам и схватилась за перила.

– Ее убили вашим мраморным изваянием? Убийца взял вашу мраморную руку? Но почему? Откуда он узнал, что она вообще там была? – спросила она.

– Он – или она – забрал руку из витрины незадолго до семи часов утра, – ответил Эмброуз. – И, боюсь, полиция придет к выводу, что он знал о существовании руки, потому что вчера перед обедом я сам демонстрировал ее гостям.

Через десять минут Роума, Айво и Корделия стояли у окна гостиной и смотрели поверх террасы на причал. Внешне все трое казались спокойными. Первый шок уступил место беспокойству, почти нездоровому возбуждению, которое они чувствовали в самих себе и друг в друге и которое вгоняло их в краску, поскольку никто на такое не рассчитывал. Все они устояли перед соблазном выпить, возможно, потому, что чувствовали: будет неразумно предстать перед полицейскими, дыша перегаром. Однако Мунтер подал в гостиную крепкий кофе, оказавшийся не менее эффективным.

Они наблюдали, как два битком набитых судна, опасно кренясь, подошли к пристани. Пассажиры в вечерних одеждах столпились в одном конце, словно ярко разодетые беженцы-аристократы, спасающиеся от преследования республиканцев. Эмброуз что-то говорил им, а Мунтер стоял у него за спиной, словно на второй линии обороны. Все бурно жестикулировали. Даже с такого расстояния поза Эмброуза со слегка наклоненной головой, раскинутыми руками, казалось, выражала сожаление, расстройство и некое смущение. Но он был непреклонен. До них доносились обрывки разговора на высоких тонах, напоминающие отдаленный писк скворцов.

– Какие неугомонные. Думаю, им просто хочется размяться, – сказала Корделия Айво.

– А я полагаю, им нужно в туалет. Бедняги.

– Один человек стоит на перилах и фотографирует. Если он будет невнимателен, может упасть за борт.

– Это Маркус Флеминг. Он собирался делать фотографии для иллюстрации моей статьи. Что ж, теперь он сможет позвонить кучке парней в Лондоне, если они не опрокинут лодку от волнения прежде, чем доберутся до берега.

– А толстая леди, похоже, настроена решительно. Вон та, в лиловом.

– Это леди Коттрингем, почтенная вдова. Пусть лучше с ней разбирается Эмброуз. Если она ступит на пристань, ее уже ничто не удержит. Она тут же бросится осматривать бедную Клариссу, подвергнет нас допросу с пристрастием и раскроет преступление еще до приезда полиции. О, Эмброуз победил! Корабли отчаливают.

– А вот и полиция, – тихо произнесла Роума.

Сбоку от острова появились четыре ярких крыла из брызг. Два блестящих темно-голубых судна приближались к берегу, оставляя длинный пенный кильватер на бледно-голубой поверхности моря. Роума сказала:

– Странно, что возникает такое тревожное чувство. И глупо. Как в школе. Вечно чувствуешь себя как провинившийся ученик, хотя тебе совершенно не в чем себя упрекнуть.

– Совсем? – произнес Айво. – Завидное состояние. Мне никогда не удавалось его достичь. Но мне не о чем волноваться. У полиции есть схема действий для таких случаев. Подозреваемых расставляют в порядке приоритетности: сначала – муж, потом наследники, потом члены семьи, потом близкие друзья и знакомые.

Роума сухо заметила:

– Я и наследница, и родственница. Это не сильно обнадеживает.

Они молча наблюдали, как два судна со своим пестрым грузом неуклюже отчаливают, а блестящие голубые ракеты стремительно летят к берегу.

Сержант Роберт Бакли был молод, хорош собой, умен и прекрасно знал об этих своих достоинствах. Как ни странно, в отличие от большинства подобных молодых людей он также прекрасно знал об ограничениях, которые они накладывают. Отучившись два года в шестом классе, он достойно сдал экзамены второго уровня по трем предметам – это достижение позволило бы ему поступить в университет в компании сверстников с аналогичными результатами. Но, имея такие отметки, он не мог выбрать университет, в котором действительно хотел учиться, подозревая, что его умственные способности, хоть и не самые заурядные, не отличаются глубиной и он не сможет тягаться с настоящими учеными. Он не хотел пополнить армию образованных безработных по прошествии трех лет умеренно скучной академической рутины и посчитал, что быстрее всего добьется успеха в профессии, для которой был скорее слишком квалифицирован, а не наоборот, и где ему придется соперничать с мужчинами, которые образованны хуже, чем он, а не лучше. Он обнаружил в себе садистскую жилку, ибо получал едва уловимое удовольствие, когда другие испытывали боль. Тем не менее у него не было потребности ее причинять. Он был единственным ребенком пожилых родителей, которые сначала души в нем не чаяли, потом восхищались, а потом стали его бояться. И это ему тоже нравилось. Выбор карьеры дался ему легко и естественно. Окончательное решение он принял, когда широким непринужденным шагом шел по Пурбекским холмам, наблюдая, как коричневые и зеленые полосы земли сменяют друг друга. Существовало лишь два варианта: армия или полиция, и от первого он быстро отказался. Армия не могла дать ему ощущение социальной нестабильности. Ей были присущи традиции, обычаи, нравственный дух государственной организации, к которым он относился с осторожностью и недоверием. Это был чужой мир, который мог изобличить его, даже отвергнуть, прежде чем у него появился бы шанс занять там свое место. Полиция, напротив, с учетом того, что он мог предложить, с радостью приняла бы его в свои ряды. И надо отдать им должное – в полиции действительно приняли его с радостью.