17 потерянных - Нова Рен Сума

Фиона Берк продолжила свои наставления. Девушкам ничего не оставалось, как слушать ее. Она знала больше других. И впервые делилась своими знаниями.

Неважно, чем ты владела прежде, или кем ты была, или чем занималась в тот момент, который привел тебя сюда. Неважно, сопротивлялась ты или нет. Неважно, сама ты свернула на темную дорогу или же кто-то повел тебя по ней насильно.

Ты могла взъерепениться, перерезать всех находящихся в пределах видимости людей ножом-бабочкой, украденным у бойфренда, и все же оказаться здесь.

Ты могла прийти сюда, без сопротивления, а могла раздавать удары кулаками направо и налево. Могла прийти и проспать целую неделю. Могла попытаться уйти, но спуститься по лестнице и выйти из двери на улицу совершенно невозможно. Могла гадать, что произошло. Могла начать задавать вопросы. Твоя домашняя работа могла быть сделана лишь наполовину. Ты могла очутиться здесь в день своего семнадцатилетия или же в любой из дней, пока тебе еще не перестало быть семнадцать. Могла прийти сюда в любой из этих трехсот шестидесяти пяти дней.

Но ты не могла оказаться здесь после того, как тебе исполнилось восемнадцать. Не было ни одного такого случая.

Вот о чем Фиона Берк поведала нам.

А потом она сказала одну последнюю вещь. Пребывание здесь означает, что ты никогда не покинешь этого дома. Она сосчитала нас всех по пальцам, а затем устремила свой взгляд на меня. Странно. Если ты здесь, значит, ты мертва – или же умрешь очень и очень скоро. Неужели мы – ты, я – еще не поняли этого?

Нож Трины. Он у меня. Вне дома. Здесь, сейчас, в моей руке.

Или же это нож, почти идентичный ему, с серебряным напылением и лезвием, прячущимся в ручке, но способным быстро выскочить из нее в случае необходимости. Ведь никогда не знаешь, в какой конкретный момент оно может понадобиться.

Когда я ночью открыла аптечку в ванной комнате, нож-бабочка лежал там. Было поздно, приближалось утро, а меня напугал сон. Я не смогла снова заснуть и непонятно зачем принялась искать кусачки для ногтей, но на их месте, в самом низу полки, лежал нож. Для начала я легонько похлопала по нему, желая совершенно удостовериться в этом. Потом достала его из аптечки и стала изучать. Потом закрыла шкафчик и посмотрела в зеркало на свое отражение и на то, что было у меня в руке.

Да, нож. Он был гораздо тяжелее, чем кусачки. И возможностей у него гораздо больше.

Не было смысла отрицать, что обычные кусачки для ногтей каким-то образом обернулись самой значимой драгоценностью Трины, которую ей не дозволялось хранить в доме. Тем ножом-бабочкой, что в последний раз я видела под ногой Фионы Берк.

Лезвие выскочило из рукоятки и молило меня потрогать его кончиком пальца. Только чтобы почувствовать. Понять, какое оно острое.

Оно действительно было острым.

Но затем нож выскользнул у меня из руки. Время замедлилось, и я увидела, что вот-вот произойдет.

Увидела, как мои пальцы постепенно разжимаются. Как некая сила подбрасывает нож в воздух, а затем лезвие устремляется вниз. Увидела, как на его пути оказывается моя рука. Как невозможно острое лезвие опускается на нее и режет мне кисть. Я знаю, что сначала будет очень больно, но когда появится кровь, боль прекратится.

Затем я почувствовала боль, распространяющуюся от пореза на кисти по всему телу и пульсирующую даже в тех местах, которых нож вовсе и не коснулся.

Откуда столько крови? Ведь у меня на руке всего один маленький порез. Я промывала его холодной водой до тех пор, пока он слегка не онемел. А потом подняла руку над головой, потому что слышала где-то, что если ты порезался и кровь продолжает течь, то нужно поднять руку высоко вверх. Сила тяжести протолкнет кровь к твоим ногам, и если ты будешь стоять так достаточно долго, кровотечение постепенно утихнет.

Но на этот раз сила тяжести сплоховала.

Кровь стекала по руке и закапала всю белую раковину. Зеркало являло мне мое жалкое отражение – так, наверное, расценили бы это девушки, если бы находились здесь и наблюдали за мной.

Должно быть, я наделала шуму, а может, по какой другой причине, но мама проснулась и ей понадобилось посетить общую ванную в тот самый момент, когда она была так мне нужна. И это показалось затянувшимся во времени ответом на мою невысказанную вслух мольбу. А затем вышло, что все наоборот.

Потому что мама ворвалась в ванную, и перед ней предстала я с опущенной и спрятанной за спиной рукой. Совсем забывшая, что вся раковина в крови.

Не позволяй ей думать… – заговорила Фиона Берк отчетливым командирским голосом, отзывавшимся у меня в левом ухе. Но его быстро заглушили мамины крики.

Прежде чем она с силой отодрала руку от моей спины, прежде чем кровь полилась из нее с удвоенной скоростью и начала струйками стекать на плиточный пол ванной, прежде чем мамины глаза остановились на ноже и на раковине, а затем быстро переместились на меня, становясь все шире и шире, я успела понять, о чем она думает. И уже знала, что сейчас услышу:

– Лорен! Солнышко, что…. О боже, моя малышка! Что ты с собой сделала?

В мире мамы невозможно быть девушкой с окровавленной рукой и испачканным в крови ножом, не сделав с собой чего-то нехорошего. Для нее эта сцена в ванной наверху со мной и ножом-бабочкой в главных ролях могла иметь только одно значение.

Она столько читала о подростковой депрессии в своих учебниках и научных материалах, из кожи вон лезла, чтобы получить высшую отметку по этому предмету, и теперь усиленно пыталась припомнить знаки, которые пропустила.

Мне следовало бы спорить с ней. Следовало все объяснить, даже если я не могла рассказать о пропавшей девушке, которой принадлежал нож.

Но, посмотрев на раковину, я увидела в ней окровавленные кусачки для ногтей. Вот оно как… А затем на глаза мне попались осколки – они были в раковине, и на полу, и на полочке, даже в унитазе и в ванной. Острые окровавленные кусочки стекла, напомнившие о Натали Монтесано, у которой до сих пор на лице поблескивали осколки ветрового стекла.

О…

О нет. Зеркало. Оно находилось в весьма плачевном состоянии. И я начала понимать, что, похоже, разбила его и порезала себя стекляшками. Я это сделала?

Один-единственный взгляд на руку подтвердил: сделала.

Когда я поняла это, меня начал охватывать идущий от пола жар. Отчего моя кожа покрылась испариной, а глаза подернулись красной пеленой. Я была вся красная – внутри, снаружи, везде.

Мама пребывала в шоке и потому не остановила меня, когда я сделала то, что должна была немедленно сделать. Расстегнула пуговицы, чуть не отрывая их, на ее ночной рубашке, чтобы мне была видна грудь. Я должна была посмотреть на спрятанную от посторонних глаз татуировку – новое произведение искусства, которое она постоянно почесывала. Я толком не знала, что увижу: объявление о пропаже, написанное багровыми готическими буквами и сообщающее всему миру о моем росте, весе и цвете глаз? Или же Маленького Пони – розовый крик, подобный ожогу от плиты? Мультяшное сердце, точно такого же размера и формы, как и настоящее мамино, бьющееся у нее в груди?