Горят как розы былые раны - Вячеслав Денисов

– Кто вы? – спросила Черкасова, вытягивая руки на столе.

– Понимая, что инвестиций в ваш «Инвестстрой» вложено достаточно, вы начали строительство нескольких жилых комплексов и в течение двух месяцев перечислили почти все средства на счет компании, которой он руководил. Потом его компания исчезла. А Феоктистов спокойно, не привлекая к вам внимания, переправил все деньги со своего счета за рубеж. Погонял по миру от Кипра до Ботсваны и засел в Буэнос-Айресе, превратившись в Соареса. И теперь осталось только приехать туда вам. Да вот беда – кто-то из инвесторов закозлил и стал требовать деньги обратно. Наверное, предчувствовал ваше банкротство. Остальные еще не чувствуют. А у него в арбитражном суде тетя, наверное, работает. И денег-то всего ничего, полмиллиона долларов или миллион. Но, наверное, все-таки полмиллиона, судя по тому, как вы яйцо оценили.

– Вы скоро закончите? Мне домой пора.

– Скоро. Сам тороплюсь. И вот этот козел стал угрожать. Коллекторы, бродяги… К вам уже заходили люди, грызущие семечки и сплевывающие шелуху на пол? Да что такое пятнадцать миллионов рублей по сравнению с двумястами миллионами долларов в Бразилии?! И давно бы вы уже перечислили эти деньги козлу, но… – Голлландец расхохотался. – Жалко! Жалко! Еще немного, и появится возможность спокойно улететь. Сначала в Польшу. Оттуда – в Уганду, на каком-нибудь самоваре оттуда – в ЮАР. Оттуда – в Бразилию. И так не хочется отдавать эти пятнадцать миллионов, что ни сна, ни аппетита. Козла нужно успокоить. Для этого заявляется кража и среди похищенного – яйцо Фаберже. Такого описания, что у меня волосы на голове дыбом встают. Ему ж цена как неизвестному, да с соловьем – миллионов десять… И козел знает об этом, справился в Яндексе, где ж еще… И обещано ему с яйца пара миллионов, а уж если он сам найдет – то половина. Я бы согласился, ей-богу…

Запиликал телефон в кармане брюк. Нарочито медленно вынув его из кармана, Голландец посмотрел на экран. «Соня».

«Не сейчас, милая».

Он сбросил вызов и толкнул трубку в карман.

А Черкасова тем временем собрала со стола очки, ключи, помаду, записную книжку, сложила все в сумочку и встала из-за стола.

– Мне пора. Голландец… да?

– Именно. – Он бросил скользящий взгляд на часы. – Мне тоже. Так вот. Моя визитка. – Он бросил на стол карточку, на которой был написан только номер телефона. – Я жду до девяти вечера. Если вы не позвоните, я перекрою вам все аэропорты России. Если позвоните, скажите в трубку только «яйца нет» или «яйцо есть». Если яйца нет, меня вы больше не увидите. Если оно есть, я вам его найду. Но если яйца нет, а вы скажете есть – у вас хорошая память? Вы запомнили, что я говорил вам в начале собеседования? Всего хорошего. До девяти часов.

И он вышел из приемной перед ней. Сбежал вниз, улыбнулся в холле и показал на охранника, который спал за столом с открытым ртом и головой на руках. Сел в машину и тут же сорвал ее с места.

Сен-Реми, 1889 год…

В мае Винсент по настоянию доктора Рея и своего брата Тео переехал в лечебницу Сен-Реми-де-Прованс. После беседы с ним доктор Теофиль Пейрон пришел к печальному выводу, что его новый пациент страдает эпилепсией.

Сразу после разговора и осмотра Винсент был препровожден в свою палату, где его ждали унылые стены, аккуратно заправленная старая кровать с видавшим виды одеялом и десяток совершенно больных людей. Отныне они, а не арлезианские добрые люди станут обществом, в котором Винсент будет проводить все время.

– Гидротерапия, мсье Винсент, – говорил Пейрон, – это то, что необходимо вам помимо лекарств. Погружение в воду, в среду, из которой вышла жизнь, вытесняет из больного рассудка спазмолитические порывы к страданиям.

– Просто удивительно, – шептал Винсент, в очередной раз садясь в ванну под пристальным взглядом сестры, – сколько людей знают лучше меня, что может вытеснить из меня страдания.

Комната Винсента напоминала ему гигантских размеров гроб, который по мере ненадобности населяют закончившими свой жизненный путь людьми. Десять квартирантов уже получили сюда ордер на жительство. Только что выписали документ и ему. Винсент молча пил воду, оглядывая жалкий интерьер и рассматривая больных, и думал о том, сколько еще пассажиров должны сесть в этот поезд, чтобы тот тронулся и помчался в преисподнюю.

Целыми днями соседи Винсента занимались своими делами. Анатоль, бывший портной, сидел сутками напролет на своей кровати, смотрел то на одного соседа, то на другого, понимающе улыбался и не отводил взгляда от окружающих. На его скулах постоянно играли желваки, и в адрес каждого по очереди слышалось решительно-обезоруживающее: «Сегодня ночью ты умрешь». В первый же вечер это было обещано и Винсенту, и до самого рассвета тот не смыкал глаз. Наутро он выглядел нездоровым, а в обед спросил единственного в комнате более-менее нормального человека, старика Жюва, есть ли смысл относиться к угрозам Анатоля со всей серьезностью. Бывший печник устало поскреб щеку и произнес таким голосом, словно испытывал неимоверную усталость от необходимости повторять одно и то же по сто раз на дню:

– Жена этого придурка пять лет назад наставила ему рога. Он полгода искал – с кем. Не нашел. Но пообещал найти, даже если ему придется сделать это в аду. И вот он здесь, а поиски все никак не увенчаются успехом. В связи с этим он обещает смерть всем. Настала ваша очередь.

– Но я ни разу не видел его жену… – пробормотал Винсент.

– Кто знает, кто знает, – проговорил вполголоса Жюв и посмотрел на него таким подозрительным взглядом, что у Винсента потемнело в глазах.

За ужином портной пообещал убить Себастьяна, бывшего плотника, ночью приговорил еще троих, а утром под его подозрением оказался Жюв. Винсент успокоился и больше об этом не тревожился.

Ему казалось, что он оказался в какой-то вязкой массе. Она едва шевелилась, и тот, кому приходило в голову попытаться выбраться из нее, увязал еще сильнее. В первые дни желания взять в руки кисть у Винсента не было. Ящик с красками, чистый холст и мольберт лежали в комнате дежурной сиделки, и они могли бы быть выданы ему без промедления, попроси он об этом. Это было одно из условий, которое выставил Винсент при переезде из больницы в Арле. Его краски должны быть при нем, и в минуты, когда ему не становится дурно, он имеет полное право писать. Но дни шли, а желание расправить на подрамнике холст не появлялось. Часами стоя у окна и глядя на восхитительные пейзажи, которые еще месяц назад заставили бы его задохнуться от восторга, он понимал, что переживает он как раз те минуты, когда ему дурно.

Чтобы не смотреть на украшенные стекляшками глаз безжизненные лица, Винсент часто выходил во двор больницы. В Арле дворик напоминал тихую заводь, и судить о жизни можно было, только наблюдая за полоской света, отживающей свой короткий век на стене здания. Аккуратные клумбы и подстриженный газон успокаивали Винсента. Здесь двор напоминал заросший тиной пруд. Подпирающие небо сосны ушли вверх лишь для того, казалось ему, чтобы не видеть застывшего в ожидании конца света хаоса. Садовник за лечебницей числился, но каждый раз, выходя во двор, Винсент не понимал, в чем заключаются его обязанности. Под густыми сорняками и рослой травой с трудом угадывались очертания клумб, двор казался заснувшим, дом – брошенным на произвол судьбы, а его обитатели – тенями…