Альпийская крепость - Богдан Сушинский

— Я всего лишь напомню ему о тех двух оплеванных им полотнах Шагала, — кротко пообещал Ангел. — Кстати, у вас есть снимки работ вашего мастера Ореста?

— Есть, — достала она из сумки конверт с фоторепродукциями полотен и скульптур. — Я сама делала эти снимки, а, как вы понимаете, я не мастер фоторепродукций.

— Не брюзжите, Софи, — отмахнулся от нее Ангел Бош, — дайте всмотреться.

Он подошел поближе к окну, уселся в кресло и несколько минут сосредоточенно рассматривал снимок за снимком.

— Сюжеты необычные. Совершенно немыслимые какие-то сюжеты картин у этого парня. Обратили внимание, Софи?

— Именно они и подкупают. — Ей тут же захотелось хотя бы бегло проанализировать замыслы этих полотен, однако решила воздержаться: пусть Ангел Бош из Триеста сам попытается поразмышлять над ними.

— Каждое из этих полотен — еще одна глава из «Книги бытия человеческого» — вот как я сказал бы о них.

«Прекрасно сказано, — мгновенно ухватилась за записную книжку Софи. — Подобные оценки и сравнения не должны погибать в приватных беседах».

— Этот пахарь, впрягшийся в голгофный крест… А как вам «толпа» пока еще пустующих виселиц, «сгрудившихся» перед трибуной будущего диктатора!. — совершенно забыв о владелице фотографий, восхищался Ангел, вслух осмысливая психологизм рисунка. — Чего стоит хотя бы этот обреченный, который, принимая мученическую смерть на распятии, вожделенно, и в то же время с библейским упреком, всматривается в стоявшее напротив скульптурное «распятие Иисуса»… А жнец войны..

— Именно так я и назвала его: «Жнец войны», — благодарно подтвердила Жерницки, но Ангел не намерен был вступать в диалог с кем-либо кроме самого себя.

— Нет, вы только взгляните, как прекрасно выписан этот «жнец» посреди поля колосящихся крестов!. Какая фантазия — в соединении с классикой рисунка и психологическим подтекстом. Нет, господа, это вам не мазня какого-то местечкового «примитивиста», объявленного гением только потому, что так взбрендилось скопищу остепененных полукровков, назначающих в «гении» исключительно по признакам «обрезания»!

* * *

Механически как-то укладывая снимки в конверт, Ангел задумчиво смотрел в окно, на перевал, под снежным саваном которого уже расцветали эдельвейсы. О чем он думал сейчас? О тех сюжетах, которые когда-то не сумел реализовать в своих собственных полотнах? О том, что напрасно он в свое время не продолжил учебу в одном из колледжей живописи или в художественной академии? Что зря не посвятил себя живописи, зря предал свой талант, хотя прекрасно знал: искусство и талант предательства не прощают?

— Конечно, все это еще нужно видеть на полотне, в цвете, в игре красок, — обратился он теперь уже к Софи. — Но уже сейчас можно сказать, что у этого вашего мастера Ореста особый талант видения мира, особый метод мировосприятия, какая-то особая аналитика. Это вам не порхающие сельские петушки над хижинами «примитивистов», тут все основательнее, глубже, жизненнее. А ведь признаюсь: поначалу мне казалось, что мастер Орест — всего лишь миф, один их элементов «легенды» разведчицы Софи Жерницки, зарожденный в фантазиях ее творцов. Я готов был отстаивать его творчество, а следовательно, и вашу диссертационную работу, Софи, только из уважения к Скорцени. Но теперь ситуация изменилась. Теперь она кардинально изменилась. Какие-то его работы уже находятся вне рейха?

— Около трех десятков. Из ранних. В галереях, в частных собраниях, в храмах. Около пяти десятков полотен и двух десятков скульптурных работ находятся в замке Штубербург, в Саксонии.

— Завтра же мои люди свяжутся по рации со Скорцени и попросят немедленно, пока это еще возможно, перебросить их, вместе с мастером Орестом, в «Альпийскую крепость», как можно ближе к швейцарской границе. Или на север, в Швецию. Часть мы переправим в Швейцарию официально, по запросу Министерства культуры и Женевского университета, часть, возможно, наиболее ценных работ — по нашим каналам.

— Я так понимаю, что вы намерены принять участие в моей искусствоведческой операции «Мастер Орест»? — настороженно поинтересовалась Софи, которой очень не хотелось оказаться в ходе этой акции не у дел.

— Прекрасно понимаю вашу обеспокоенность, Софи. Не волнуйтесь: только в качестве вашего компаньона и только под вашим началом. В течение трех месяцев, которые Орест может комфортно прожить в моем приюте, мы построим ему дом-мастерскую, создадим картинную галерею, мастерскую учеников-копиистов. Издадим иллюстрированный каталог его работ, проведем несколько основательно разрекламированных выставок и аукционов, на которые пригласим искусствоведов из Франции, США, Греции, Италии. Причем прибегать к этому участию я буду не как человек, жаждущий прибыли, а как почитатель его таланта, как его, пусть и бездарный, но признательный ученик.

— Очевидно, вам давно хотелось вклиниться в этот вид бизнеса от искусства, — понимающе кивнула Софи.

— Не все же мне контрабандными мушкетами и пистолями торговать, пора облагораживаться. Вот увидите, доктор Жерницки, теперь многие начнут искупать свои военные грехи и отмывать неправедно нажитые капиталы в искусстве, многие покаянно предадутся меценатству Ибо так устроен этот безалаберный мир.

Ангел Бош из Триеста вернулся к столику и наполнил бокалы. Осознавая всю неправедность своего прошлого бытия, эти двое пили сейчас за праведников от искусства, одним из которых как раз и является спасаемый ими от гибели и забвения мастер Орест.

Защита прошла прекрасно. Сразу же после короткого, но очень эмоционального вступительного слова руководителя работы академика Рауля Беллини, у которого по материнской линии просматривались вполне отчетливые русские корни, Софи прочла целую лекцию о традициях восточнославянской школы иконописи, образцы которой демонстрировались соответствующими слайдами. Затем она перешла к традициям сюжетной живописи — от канонов библейских сюжетов, до современных увлечений импрессионистов, преемников Поля Гогена, Камиля Писсарро и Поля Сезанна, а также до местечковых экзальтаций экспрессивных примитивистов, одним из представителей которых стал русский еврей Марк Шагал.

Она сыпала именами, искусствоведческими терминами и названиями полотен; по памяти цитировала выдающихся деятелей искусства на итальянском, французском, германском, румынском, русском и польском языках, а также на языке идиш.

Нелюбимый Ангелом профессор Мойше-Сионист, он же в искусствоведческом миру Михаэль Лехман-Розенцвельд, сидел в первом ряду, и Софи видела, как в течение ее выступления угрюмое, воинственно-настороженное выражение лица его постепенно сменялось приятным удивлением. Временами он так увлекался, что восклицал «Именно таким образом это и следует толковать!», «Ну так это же совершенно иное дело!», «Это уже из области истинного искусствоведения!!», и председательствовавший на защите чопорный профессор-англичанин вынужден был иронично заметить: «И так все видят, как вы увлечены исследованиями госпожи Жерницки, коллега. Но потерпите же, сейчас и вам тоже будет дана возможность произнести речь».