Женщины Никто - Маша Царева

— То есть это шантаж, — вскинулась Лиза, которая, как и большинство амбициозных подростков, не выносила посягательств на личную территорию.

Но Полина снова не разозлилась.

— Смешная ты, ершистая. Представляю, сколько у Нюты с тобою проблем. Зачем мне тебя шантажировать, глупая? Ты и так не будешь сниматься в этом дурацком фильме, это уже не твое решение. Смирись. Впрочем, аванс можешь оставить себе, об этом я договорюсь.

— Но я… — В Лизином голосе жалобно зазвенел металл. — Я уже так привыкла к этой мысли, я так надеялась.

— Надеялась на что, прости? — жестко спросила Поля. — Лишиться девственности не по любви? Не из любопытства, не из прихоти, не по глупости, о которой потом все равно будешь вспоминать с улыбкой? Заработать кучу денег за то, что какой‑нибудь потный хмырь поимеет тебя перед камерой?

— Я бы потерпела, — тихо возразила Лизавета. — Уж как‑нибудь. Зато это такие деньги… Я и помыслить о таких не могла. А вы все портите.

— Такие деньги? — насмешливо переспросила Поля, почему‑то глядя при этом на Лизину сумку. Безвкусную, аляпистую сумку из плюшевой ткани с леопардовым принтом и золотыми брелоками. — Сумочку, наверное, на аванс купила?

— И что? — Лиза старалась держаться независимо, но почему‑то в обществе Полины не могла спрятаться от ощущения, что она глупа и жалка.

Лиза на столько лет моложе, Лиза тоньше в кости, свежее, у нее естественный румянец, а у Переведенцевой — нарисованный, Лиза нарядная, а на Поле — черные узкие джинсы, белая майка и посредственный короткий пиджак, Лиза красиво причесана, а волосы Полины небрежно собраны заколкой. Но все равно в Полине чувствуется класс и шик, а Лиза, ну что Лиза? Посмотришь на такую Лизу, и сразу становится понятно, что это обычная девчонка с рабочих окраин, которая на последние деньги купила сумку, дорогую сумку, жалко, что безвкусную.

— А то, что точно так же ты потратишь и оставшиеся деньги! — рявкнула Переведенцева. — Бездарно спустишь их на глупые рыночные шмотки, вульгарные сумки и еще хрен знает что. Если бы тебе на лечение нужны были эти деньги или чтобы в институт поступить. Тут бы я еще могла понять. Но просто тупо спустить все на шмотки! Ты хотя бы представляешь, что это такое — сниматься в порнофильме?

— Ну, Лоллипоп кое‑что рассказывала, — неуверенно промямлила Лиза.

— Лоллипоп ей рассказывала, — возмущенно пробормотала Переведенцева. — Убить мало эту Лоллипоп. Мерзкая девка, абсолютно беспринципная. Она тебе случайно не рассказывала, как ее чуть не задушили перед камерой? Об этой истории вся Москва знает, кроме тебя, дуры, газет не читающей?

— Чуть не задушили? — испуганно прошептала Лиза.

— Вот именно! На съемках, в Германии. Она думала, что это будет дорогой авангардный фильм, платили по самой высокой ставке. А там снималось реалити‑шоу, по личному заказу какого‑то хмыря. Пятнадцать девушек живут в замке, и каждую ночь хозяин замка убивает кого‑то из них. Шестерых он успел убить, между прочим. А твоя Лоллипоп чудом вырвалась и вызвала полицию.

— Ну, не знаю… — недоверчиво протянула Лиза. — Она выглядит такой довольной…

— Потому что живет одним днем. Все девушки уровня Лоллипоп живут одним днем, потому что прекрасно понимают: у них нет будущего. Завтра они могут оказаться мертвыми в канаве или с положительным анализом на ВИЧ в кулачке. Поэтому каждый день надо проживать как последний. А даже если ничего не случится, большинство из них все равно не выдерживают. Спиваются, или подсаживаются на героин, или оказываются в психушке в тридцать лет. Это бабочки‑однодневки, понимаешь? Хочешь стать одной из них?

— Но у меня нет других шансов. Понимаете, я уже несколько месяцев в Москве, но все без толку. Работу найти не смогла. Я мечтаю стать актрисой. Или хотя бы моделью.

Полина смотрела на нее, красноносую, с цыплячьими ключицами и тонкой зеленовато‑бледной шеей, с жалостью.

— Поступить никуда не получилось, в модельных агентствах сказали, что я слишком маленькая, а в актерских, что у меня нехарактерная внешность. А возвращаться домой не хочется, вы просто не представляете себе, что такое наш городок, он давно стал мне тесен!

— Почему же ты не обратилась к маме? Она тебя искала, она будет рада помочь.

— Она всю жизнь меня опекала, — помрачнела Лиза. — Всю жизнь крыльями хлопала. Думаете, это так легко? Мне ведь тоже нужен воздух.

Полина задумчиво пригубила свежий морковный сок. Сама она, вечный отрезанный ломоть, так хотела бы, чтобы ее собственные родители хотя бы иногда интересовались, где она, на что живет, счастлива ли.

— Значит, так, — наконец сказала она. — Слушай меня внимательно. Завтра утром ты свяжешься с матерью. Она снимет тебе квартиру. Нормальную квартиру, а не какую‑то конуру с протекающими батареями и рантье‑алкоголичкой. Я устрою тебя на работу в одну кинокомпанию. Не надо так просветленно на меня смотреть, актрисы из тебя не получится, во всяком случае, пока. Будешь на побегушках. Если будешь стараться, тебя сделают младшим помощником режиссера, потом сможешь поступить в институт, может быть, станешь продюсером. Но если я узнаю, что ты взялась за старое. Если до меня хоть слух такой дойдет! Поверь мне: я тебя отсюда выживу. У меня есть такие возможности, не сомневайся. Ты больше никогда не найдешь работу в этом городе, ты станешь персоной нон грата. А твоей матери мы ничего не скажем. Нечего ее расстраивать, у нее только‑только начала налаживаться личная жизнь. Все тебе понятно? — повысила голос Полина.

— Понятно, — обескураженно промямлила Лиза.

Ссутулившись над швейной машинкой и закусив нижнюю губу, сорокалетняя Ирочка Евсеева шила похоронное платье для своей матери. Темно‑синее, интеллигентно‑строгое, с белым воротничком, который должен был хоть как‑то оттенить неживую пергаментность лица. На днях врач многозначительно заметила: надо быть готовой ко всему. Как известно, на жаргоне медицинской вежливости «все» — означает неминуемый летальный исход. Ирочка была давно готова. Мать уже пятый год лежала полупарализованная. В принципе похоронное платье можно было и в магазине купить, деньги у Иры были. Но почему‑то ей казалось важным сшить его именно своими руками, придумать интересный фасон, складками и драпировкой скрыть болезненную мамину худобу. Они не ладили всю жизнь. Перманентная грызня на шестидесяти пяти квадратных метрах. Мать обвиняла Ирочку в том, что та не дает ей замуж выйти. У Иры были примерно такие же претензии. «Куда я мужика приведу, если дома все время ты?!» — орали они друг на друга. Но разъехаться почему‑то не могли, всю жизнь что‑то мешало.

Ирочка подшивала подол. Было немного жаль, что платье, фасон которого подсмотрела в старой маминой «Бурде» и немного усовершенствовала, оденут на мертвое тело. И никто не будет на платье смотреть, да и маме уже все равно, в чем ее похоронят.