Вкус невинности - Роксана Михайловна Гедеон

в который раз повторяла хозяйка, - что такие скандалы без ведома полиции оставлять не следует. Я советую…

- Оставьте меня в покое!

Она плакала до тех пор, пока были слезы. Жюдит хлопотала над ней, предлагая то полотенце, смоченное уксусом, то стакан воды. Адель через силу напилась. Дыхание ее понемногу успокаивалось, становилось не таким судорожным. Она осторожно ощупала свое лицо - все, кажется, было цело. В самом деле, не было смысла плакать. Лакруа мерзавец, и этой его выходки она так не оставит. Даже сейчас у Адель хватило хладнокровия понять, что обращаться к Жиске нет смысла: этот человек не расположен к сантиментам, он, хоть и ценит ее, но ценит красивую и победительную, а сочувствия от него не дождешься. Если она покажется ему такой, он разочаруется в ней. Нет, она придумает что-то другое… но Лакруа еще пожалеет о том, что натворил!

Жюдит, помогая ей одеться, твердила:

- Надо позвать полицию и доктора, мадемуазель… Ведь у вас есть господин Жиске, надо рассказать ему! Он заступится за вас.

- Ах, замолчи, пожалуйста, - в сердцах проговорила Адель. - Замолчи. Дай мне подумать.

Она отыскала эту девушку в агентстве. Жюдит было шестнадцать, как и ей, она недавно приехала из какой-то нормандской деревни и еще нигде не служила. Платить ей было как раз по силам Адель. Это была миловидная, живая, резвая, смешливая девушка, с которой Адель легко подружилась. У нее никогда не было подруг и ей понравилось болтать с нормандкой обо всем, черпая в этих беседах какое-то облегчение: она ведь так долго была совсем одна!

Адель умылась и села в кресло, прижимая к лицу полотенце, смоченное уксусом. Смотреть на себя в зеркало было выше ее сил. Некоторое время она еще плакала. Ей ведь самой было всего шестнадцать. Она много месяцев прожила одна, ни одной родственной души не было поблизости. Мужчины, которые ей встречались, не располагали к откровениям. Все отношения с ними она строила исключительно на выгоде, и только сейчас, избитая, оскорбленная, в ночной тишине своей квартиры, она ощутила, какое ужасное окружает ее одиночество. Поначалу она решила, что один только Лакруа повинен в том, что ее охватили столь неприятные чувства. Он лишил ее мужества. Ненависть и ярость заставили ее подняться; Адель присела к бюро, негнущимися дрожащими пальцами обмакнула перо в чернильницу и стала писать.

Она часто останавливалась, шмыгая носом и вытирая слезы, но в конце концов сочинила пять-шесть строк. Это письмо должно было стать ее местью и адресовала она его госпоже Лакруа. Адель отлично знала, что ресторатор боится жены и своим состоянием обязан ее приданому. Чудесный получится скандал! Этот мерзавец вполне заслужил такое!

Она запечатала письмо и протянула его горничной.

- Возьми, отнеси на почту.

- Прямо сейчас, мадемуазель?

- Да, а когда отнесешь…

Она на миг запнулась, чувствуя, как слезы подкатывают к горлу. Впервые за много месяцев она ощущала себя ребенком, маленькой девочкой, впервые испытывала страх перед завтрашним днем и полное отсутствие мужества. Ей хотелось плакать, зарывшись лицом в подушку, но больше всего хотелось, чтобы кто-то ее защитил. Адель вспомнила о матери. Пожалуй, Гортензия была единственным родным ей человеком. Обида оставалась в прошлом. Она хотела к маме, хотела видеть ее! Не было больше сил скрываться и быть одной. Она же не сирота, в конце концов! И неправда, что мама не любила ее! Адель долго пыталась сама себя в этом уверить, но знала, что это не так. Сдавленным голосом она произнесла:

- Жюдит, ты пойдешь на улицу Риволи, к моей матери… и приведешь ее сюда. Сделай это, дорогая Жюдит. Я… я хочу сегодня ее видеть.

Что было сегодня в доме на улице Риволи? Бал? Вечеринка? Прием? Может быть, Гортензия принимала нового любовника? Адель уже хорошо представляла себе образ жизни матери, но сейчас не придавала этому особого значения. Она знала, что Гортензия придет. И будет рада получить, наконец, от Адель весточку.

- Я сделаю все, как вы сказали, мадемуазель. А вы уж больше не плачьте, пока меня не будет. Нечего плакать из-за такого человека. Вы такая красивая, вы поправитесь и найдете мужчину куда более достойного…

Адель залезла в постель, накрылась одеялом до подбородка и на некоторое время замерла неподвижно, пытаясь умерить дрожь, сотрясающую тело. Она прислушивалась к тому, что происходило внутри нее. Беременность протекала так легко, что Адель очень редко задумывалась о ребенке и пожалуй, только сейчас, после того, как ее избили, поняла, как он важен для нее. По многим причинам… Ей было немного страшно, потому что она была крайне неопытна в этих вопросах. Но, похоже, ничего ужасного не произошло. Потом Адель вспомнила, что говорила мать о крепости креольской крови, и улыбнулась сквозь слезы. Да, она все выдержит… В ее жилах течет не только креольская, но и славянская кровь, словом, она немного дикарка, не такая изнеженная, как полноценные француженки. Все обойдется…

Она задремала, когда еще слезы не высохли на ее щеках, и уже сквозь сон ощутила, как знакомые теплые руки обхватили ее. Гортензия, вне себя от отчаяния, что видит свою дочь такой, сквозь рыдания говорила:

- Моя девочка!… Бедная моя девочка! Господи, кто только мог довести тебя до такого состояния!

8

Адель и Гортензия помирились.

Особой теплоты и доверия в их отношениях не было. По сути, они очень мало знали друг друга. Прежде госпожа Эрио была окружена в глазах дочери неким идеалистическим ореолом, теперь этот ореол развеялся. Гортензия оставалась слишком влюбленной в себя, слишком эгоисткой, чтобы полностью проникнуться бедами дочери. Адель, в свою очередь, теперь знала мать и с плохой стороны. Она знала, что та способна на самые низкие поступки - не потому, что зла по природе, а из-за полного нежелания над чем-либо задумываться и привычки решать все проблемы как можно более легким путем. Пожалуй, когда эти качества были направлены на других, Адель ничего не имела против, но поступок матери - имелись в виду те злосчастные двадцать тысяч - касался самой Адель. Умом она понимала, что мать, договорившись с Эдуардом, поступила чрезвычайно практично, но сердцем до конца простить мать так и не могла. Не хотела она и возвращаться в дом на улице Риволи. Все, что было связано с прежней жизнью у матери, было ей слишком тягостно. Адель не чувствовала себя в силах стать такой, как раньше, и в то же время сожалела о