Библия-Миллениум. Книга 1 - Лилия Ким

Лицо Юдифь не выразило ничего. Она сидела на своей скамье подсудимых, откинувшись назад, словно в глубь театральной ложи, нехотя наблюдая за действом малоинтересного спектакля. Актеры все до одного переигрывали и были ужасно неестественны.

Длинный ряд свидетельств в пользу покойного тянулся и тянулся. Все как один заявляли, что Юдифь сумасшедшая, хоть это и не доказано, так как ей было абсолютно не на что жаловаться, она должна, просто должна была быть счастлива! Только ненормальная могла убить мужа, о котором мечтает каждая женщина: непьющего, некурящего, мягкого, доброго, заботливого, отзывчивого человека. Не нравился — развелась бы, дала кому-нибудь другому пожить по-человечески, в любви и согласии.

В конце концов, отчаявшись услышать хоть что-нибудь новое, судья объявил, что на следующий день заседание будет продолжено, подсудимая получит последнее слово, после которого будет оглашен приговор.

На следующее утро в зале собралось столько народу, сколько не собирал до этого еще ни один процесс.

Юдифь получила наконец слово. Поднялась со своего места под выкрики: «Убийца!», «Стерва!» Судья нервно стучал молотком, но тишина воцарилась только после угрозы выдворить всех из зала.

Когда стало так тихо, что было слышно, как жужжит муха на окне, Юдифь заговорила. Ее голос, низкий, спокойный, был резким контрастом той буре эмоций, которая бушевала в помещении зала суда все эти дни. Она рассказывала о произошедшем таким спокойным и усталым голосом, словно учительница, читающая классу дежурный отрывок из «Пиковой дамы».

— Вас всех интересует, почему я убила собственного мужа, — Юдифь усмехнулась. — По неясным для меня причинам вы все восприняли произошедшее как какое-то событие. Как будто это все лично вас касается. Ну что ж, если уж так хотите узнать «почему», то придется услышать очень длинную историю.

— Когда я была маленькой девочкой, мне все время говорили, как нужно себя вести. Моя мать была так озабочена тем, чтобы я была готова к будущей одинокой жизни, что решила устроить мне ее с самого детства. Мама стала высоко моральной женщиной только после пятидесяти. Ребенком я постоянно видела только ее спину, когда она красилась перед своим ужасным зеркалом. Как она накладывает яркие тени, взбивает волосы и куда-то уходит. Моя мать, господа, была обыкновенной шлюхой. Все это, понятно, тщательно скрывалось, она даже себе это объясняла какими-то «поисками настоящей любви». На самом деле она шла со всеми, кто предлагал, — вот и вся любовь. Мне же запрещалось абсолютно все: косметика, наряды, улыбка — все. И эта ложь, постоянная ложь вокруг — как будто пытаешься отмыться от масла, трешься-трешься, а все равно весь жирный. И про отца все вранье. Она думала, я ничего не понимаю, она и сейчас так думает. Я запомнила эти странные телефонные разговоры, эти письма, как меня водили в лабораторию… Мой отец категорически отказывался от ее притязаний, они переспали пару раз, а он был женат. Я все выяснила, мама, еще двадцать лет назад. Видела его. Он со мной даже говорить не хотел, думал, мне от него что-то нужно, как и тебе. Я все знаю про то, как ты подавала в суд на алименты. Я все знаю.

— Она лжет. Она ненормальная!!! — завизжала мать Юдифь, разом утратив весь свой английский налет. У пожилой дамы началась истерика, и ее пришлось вывести. Юдифь продолжала:

— Когда у меня начались месячные, мать стала ворчать, что ей тяжело меня кормить, что я уже взрослая и должна как-то о себе заботиться сама. Это она имела в виду, что я должна найти мужчину, который будет меня содержать. На счастье, я оказалась такой страшной, что желающих особенно не нашлось. — Юдифь горько усмехнулась. — Иногда даже хорошо быть уродиной. В молодости я выглядела действительно ужасно. Была вечно одета в какие-то мамины обноски, в жуткие бесформенные свитера, искусственную шубу. В общем, ужас. Прибавьте к этому еще огромные квадратные очки, сальные волосы с перхотью и прыщи. Когда я познакомилась со своим мужем, это показалось мне шансом вырваться, уйти из дома. Я никогда его не любила, но перспектива жить отдельно от матери, пусть и в коммунальной квартире с бедным студентом, казалась мне сказочной. И я принялась его, как это говорят, «окучивать». Помогло то, что я считалась самой скромной и правильной на всем потоке. Я роняла перед ним учебники, почти приставала, объяснилась в любви, а ему просто в голову не могло прийти, что я его домогаюсь! В конце концов он, тронутый таким искренним чувством, на мне женился. Нужно сказать, что «лучшим зятем» он стал не так уж давно. Когда я выходила замуж, мать плюнула мне в лицо, сказав, что я — неблагодарная тварь, выхожу замуж не пойми за кого — мужика, который не сможет содержать даже меня, а я, следовательно, не смогу ей помогать в старости. Что она всю жизнь, выбирая себе мужчин, думала исключительно обо мне, то есть о том, что с них можно взять, а я о ней не подумала. И она люто ненавидела Олоферна до тех пор, пока он не начал зарабатывать приличные деньги. Действительно, мой муж был добрым и отзывчивым для окружающих, но если бы вы знали, как я ненавидела это его поведение. Все вечно лезли к нему: сделай то, сделай это. И он ходил и делал, вместо того чтобы послать всех куда подальше и заниматься своей семьей, то есть мной.

Юдифь вдруг замолчала, по ее спокойному, усталому лицу пробежала тень негодования.

— Как я ненавидела все это — сначала эта стирка, уборка, постоянная вонь от маминых духов и сигарет. Эта бесконечная глупая музыка, болтовня по телефону. Это дежурное: «Юдифь, ты сделала уроки?» — так, мимоходом, не ожидая ответа… потом марш Мендельсона — и я в другой жизни. Соседи по коммуналке, грязная кухня с тараканами, холодильник с навесным замком… Туалет с крысами, холодная ванная с ржавой горячей водой. Эти стуки в дверь, это подслушивание и подглядывание. Любовь под одеялом, тихо, чтобы никто не услышал… Потом боль… И пеленки, прострелы в пояснице, мастит, каши — и так почти шесть лет, сначала с одним ребенком, потом с другим. «Сегодня суббота» — сигнал к тому, чтобы ложиться с мужем. Только суббота, по другим дням он или с работы, или ему завтра на работу. В субботу же он отсыпался с пятницы, и в воскресенье никуда не надо вставать. Эти слова «сегодня суббота»! Как только я их слышала, мне непреодолимо хотелось спать. Поначалу я мечтала, что однажды — скажем, в среду — он придет, запрет дверь, бросит меня на кровать и будет любить жарко, страстно, а потом перестала мечтать, перестала вообще что-либо чувствовать. И эти приторные бесконечные похвалы, какой у меня золотой муж, что за таким, как за каменной стеной… Боже! Я бы с удовольствием услышала жалобы, что он кому-то нахамил, послал кого-то, этих чертовых дур!

Юдифь раскраснелась, провела рукой по лбу. В зале воцарилась гробовая тишина, как перед грозой.

— Впрочем, это все неважно. Как-то я начала подумывать о том, чтобы завести любовника. «Любовник» — это слово, обозначающее все-все. В это понятие у меня входил сильный, наглый мужчина. Хам, который не уступает никому места, который орет на надоедливых баб, который расталкивает всех локтями, который даст в глаз моей матери, если та вдруг вздумает ему что-то высказать насчет меня. «Любовник» — это тихое местечко, небольшая квартирка со скрипучей кроватью или старым диваном, который будет стонать вместе с нами, но никто не придет жаловаться и не будет подслушивать. Это окна, выходящие в тихий дворик, в котором растут тополя, и пух от них влетает в комнату и садится нам на голые плечи. «Любовник» — это яичница с копченым салом и пивом, поедаемая прямо в постели. Это гулянья ночью, это свобода, это «наплевать-на-всех». И я ждала, что однажды кто-то полупьяный толкнет меня, облает, а потом скажет, что я «ничего», и «пойдем ко мне», но ничего такого не произошло. Все мужчины пытались ухаживать за мной «с серьезными намерениями», очень положительно. Культурно долго мялись, терзались сомнениями, нерешительно подходили: «Уважаемая Юдифь», приглашали в театр или в музей. В общем, у меня сложилось такое впечатление, что таких мужчин, как мой муж, — 99,9 %. Я не знаю, где свидетельницы обвинения взяли своих сказочных принцев, по сравнению с которыми мой муж был ангелом. Такие кастраты-«ангелы» — каждый, первый встречный! Вот тут все говорили, какой он прекрасный, изумительный человек, но никто не назвал его мужчиной. Я следила, за все эти дни никто не назвал его мужчиной. Даже следователь, описывая место преступления, назвал Олоферна — «труп мужского пола».