Илья Муромец - Иван Кошкин

— Неси мед, с третьей ладьи, скажешь, я велел! Выпьем вместе!

— Я, Соловей Будимирович, не за тем пришла...

Услышав вместо мужского рыка тонкий девичий голосок, Соловей крякнул и, оправив рубаху, повернулся к нежданной гостье. Первая мысль была — подшутили братья-дружиннички, прислали непотребную девку, но когда девушка откинула с головы простое покрывало, сверкнув золотом дорогих колтов, привставший было Соловей бухнулся обратно на ременчат стул — перед ним стояла племянница великого князя Забава Путятична. Быстрым разумом богатый гость засоображал, что бы это значило: уж не дело ли какое у князя к нему, да такое тайное, что никого, кроме родни, не пошлешь? Если так, княжна должна была явиться с охраной, а уж вооруженных его мужи, как ни пьяны лежали, не прохлопали бы. Но не успел новгородец додумать свою многомудрую думу, как княжна заговорила, и богатырю показалось, что полотняные стены крепко поставленного шатра падают ему на буйную голову. Забава Путятична с ходу заявила, что влюбилась в Соловья Будимировича и хочет за него замуж, так ему бы засылать сватов ко князю, а то можно до Пирогощей дойти, там и обвенчают, чтобы долго не думать.

Окажись на месте Соловья бабий насмешник Алеша Попович — быть беде, но могучий сын Будимира не зря славился и на Руси, и в заморских странах как муж обходительный и разумный (ну, когда мужиков с Софийской стороны в Волхов не кидал). Усадив княжну на свой стул, новгородец встал рядом и замолчал на минуту, а обдумав все, заговорил мягким, ласковым голосом, какого никто, кроме матери, да сестер, да племянников-племянниц, от могучего воина не слышал. От роду того не бывало, чтобы девица приходила сама себя сватать — не в обычае это ни у славян, ни у руси, ни у мери. Забава Путятична — племянница самого великого князя, Соловей Будимирович — голова всем купцам новгородским, богатейший гость на Руси, а прежде всего — русский богатырь. Так что не пристало им бегать венчаться без согласия князя.

Выслушав отповедь, Забава, плача, убежала в ночь, богатырь же выскочил из шатра и, свистнув трех самых надежных и трезвых своих молодцев, велел тайком проводить княжну до дворца, чтобы чего не произошло. Сам же, одевшись в новые одежды и причесавшись, отправился к батюшкиному крестовому брату Якуну посоветоваться. Смеясь, рассказывал Сбыславу старый варяг, как, выпив сладкого ромейского вина, порешили они, что сын Будимира вполне богат и знатен, чтобы просить княжую племянницу в жены. Утром Якун созвал знакомых старых бояр, что служили еще неистовому Святославу, да и пошел на двор ко князю. При виде десятка могучих старцев, что били челом за Соловья Будимировича, Владимир опешил. Оно, конечно, Красно Солнышко предпочел бы отдать Забаву за какого-нибудь короля, лучше бы из соседних, но, с другой стороны, княжна уже миновала двадцать вторую весну, как бы в девках не засиделась. Князь пошел советоваться с женой, Апраксия же, выгнав всех, поговорила с глазу на глаз с племянницей. После этого оставалось только обговорить вено[73], и тут уж Соловей не поскупился. Не увидела в тот год Англия ни ромейского золота, ни персидского серебра — треть своего богатства отдал за невесту новгородский гость. Так Соловей Будимирович породнился с Владимиром Стольнокиевским, а великий князь отныне мог быть уверен — в Новгороде у него была крепкая и верная рука, да не простая, а богатырская...

Так, думая о делах недавних и веселых, ехал Сбыслав к берегу с малой дружиной встречать новгородское войско. Помимо прочего молодой воевода размышлял, как бы ему Соловья приветствовать — по-дружинному или по-родственному. Будимир был крестовым братом Якуна, стало быть, сыновья их, хоть и не кровная, а все же родня... Всадники перемахнули Почайну, выскочили на берег Днепра, и Якунич почувствовал, что у него захватывает дух: из-за Песьего острова одна за другой выходили ладьи под полосатыми парусами. Новгородцы переняли у варягов привычку вязать паруса из шерсти, чередуя белые полосы с яркими — красными, зелеными, синими. Носы ладей по старому обычаю были украшены резными головами змеев, волков или черепами могучих туров, медведей, по бортам, над скамьями гребцов, висели расписные щиты. Северные гости ходили на торг, как на войну, там, где можно было взять силой — брали силой, а нет — покупали честно. Потому всякий прибрежный государь знал: прибежали новгородцы одной ладьей — можно торговать спокойно, на пяти — уже смотри в оба, на семи — поднимай дружину и следи, чтобы на торг больше чем по три десятка не приходили. Ну а если придет караван из десяти или пятнадцати ладей — лучше отвести торговое место подальше от города да собрать всех своих воинских людей в один кулак. Здесь же шло мало не пять десятков судов, и народ на них подобрался самый что ни на есть разбойный, Соловей Будимирович ни от кого не скрывал, что собирался и торговать, и грабить басурманские берега, избывая скуку. Ладьи ходко бежали под попутным ветром, и хоть были в полутора верстах, нет-нет да и взблескивало на них, отсюда маленьких, словно жуки плавунцы, — это солнце играло на начищенных шеломах и бронях. Кораблики шли двумя вереницами, ни один не обгонял другой, на тех, кто потяжелее, гребцы помогали парусу.

— Идут, как песню поют, — восхитился один из дружинников.

И, словно услышав, над водой далеко разнесся богатырский голос:

Вни-и-из по ма-а-атушке-е-е по Во...

По Во-о-о-олге!

Могучий хор подхватил:

По широ-о-окому-у-у раздо...

Ра-аз-до-о-о-о-о-о-олью!

Новгородцы пели о том, как по раздолью поднималась непогода, как белели в волнах паруса, а гребцы в черных шапках знай себе выгребали ко крутому бережку. На берегу Днепра, за спиной Сбыслава, начали собираться досужие киевляне, никто не кричал, приветствуя судовую рать, — суровый нрав разбойных северян был известен всем. И хоть горожане были рады любой подмоге, многие уже думали, что надо бы загнать дочерей в дома, наказав не высовываться. На глазах у дружинников головная ладья, что держалась ближе к правому берегу, вдруг пошла шибче, на ней, как видно, сели по два гребца па скамью. Остальным до пристани еще версту плыть, а уж этот кораблик под красным с золотым кругом парусом уже подходил к причалу. На носу корабля ярилась расписная голова лютого зверя и, держась за нее, стоял огромный муж в алой рубахе, подпоясанной золотой парчи кушаком. Гребцы, что гнали кораблик изо всех сил, были, как один, в бронях, а Соловей Будимирович даже мечом не опоясался, всего оружия у богатыря — куршский нож на поясе, длинный, в локоть. «Брат или дружинник?» — лихорадочно соображал молодой воевода, слезая с коня и бросая поводья одному из отроков.

Он вышел на деревянные мостки, как раз когда гребцы разом затабанили, и ладья мягко прошла вдоль причала, чуть наехав днищем на песок Гигант на носу легко перемахнул сажень между бортом и пристанью, доски загудели под тяжестью огромного мужа. Якунич, оправив плащ, степенно шагнул навстречу богатырю и уж собирался поклониться, как вдруг оказался совсем по-ребячески подброшен в воздух. Не успел Сбыслав опуститься обратно, как из него вышибли дух о каменно-твердую грудь, расцеловали троекратно и огромная пятерня взъерошила воеводские кудри.