Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену - Андреа Ди Микеле

При таком количестве пленников миссии невозможно было провести подробные допросы и тщательную сортировку. Фактически она ограничилась тем, что, исключив тех пленников-«австрофилов», которые «отказались от Италии»[419], составила перечни подписавших формальную ей лояльность. При этом становилось ясно, что бедственное лагерное положение никак не способствует возникновению национальных чувств у пленных. В своих отчетах Тонелли и Де Варда подчеркивали сложность отбора, упомянув опасность того, что исключения из списков на репатриацию будут происходить на основании инсинуаций и клеветы других пленных. Во время собеседований, действительно, среди них находились и те, кто движимые личной обидой, выдвигали необоснованные обвинения в адрес своих товарищей по несчастью. Эрнесто Де Варда, в частности, призвал не исключать из «репатриации» шесть офицеров и 71 солдата, подозреваемых в «австрофилии» из-за противоречивых и злонамеренных обвинений в их адрес, предлагая их тоже доставить в Италию, а затем уже подвергнуть «тщательному допросу как военнопленных»[420].

На момент отъезда приоритет отдавался элите. Неслучайно редакция газеты «La nostra fede» почти целиком вошла в состав первого конвоя, вышедшего из Архангельска в сентябре 1916 г.[421] Среди них находился и Аннибале Молиньони, писавший о своих патриотических подвигах в России еще долгое время после войны. Его рассказы свидетельствуют о том, как трудно было дать оценку национальным чувствам пленных. Хотя он сам был одним из организаторов патриотического движения итальянцев в Кирсанове, имя Молиньони фигурировало в списке подозреваемых, за которыми следовало следить по их прибытии в Италию. В этой компании фигурировало несколько десятков его соузников, подозреваемых в самых разных проступках: кто-то оказался оппортунистом, или же вором, антимилитаристом, славянофилом, кто-то в прошлом служил австрийским жандармом и «обидел Италию», кто-то в прошлом вел подозрительную жизнь в Вене или же просто плохо говорил по-итальянски[422].

Молиньони оказался замешанным в неприятном эпизоде, произошедшем во время первой фазы его заключения, и в июне 1916 г. ему пришлось оправдываться перед своими коллегами по редакции «La nostra fede». Произошло следующее. В конце 1914 г. Молиньони попал в лагерь на севере России, в барак, где пребывало около ста немцев и славян и тринадцать итальянцев. 2 декабря 1914 г., в годовщину коронации Франца-Иосифа, Молиньони по настоянию одного австрийского офицера, произнес речь в честь императора Австрии, завершившуюся приглашением других итальянских пленных спеть австрийский гимн. Как только в редакции «La nostra fede» стало известно об этом эпизоде, ее члены допросили Молиньони: заверив о своем глубоком чувстве итальянскости, тот признал, что действительно позволил эту «легкомысленность», но только из опасения подвергнуться репрессиям со стороны немецких офицеров[423]. Его коллеги, осознавая важную патриотическую роль, которую сыграл Молиньони в Кирсанове, решили замолчать этот случай, но исключили его из редакции газеты. Его отставка была представлена в очередном выпуске «La nostra fede» как добровольный выбор, мотивированный собственным желанием Молиньони придать газете более политически определенное направление[424]. Вакантную должность тихо ушедшего трентинца Молиньони в редакции занял триестинец Ферруччо Спаццали.

Так кем же был Молиньони? «Австрофилом»? Оппортунистом? Трусом? Сторонником итальянского духа? И имеет ли смысл разбирать проблему национальной идентичности, чтобы объяснить ее повороты? Или, как и в случае с другими тысячами пленных, переживших такой же опыт, более разумно рассмотреть драматический контекст плена?

«В 1916 году я получил 81 открытку и письма, в основном от семьи. В среднем я получаю одну открытку каждые 5 дней. Если в этом году будет так же, я полностью доволен»[425]. Так писал Габриэле Дзамбелли в своем дневнике, когда находился в плену в Новгороде-Северском, в канун Нового 1917 года. Характерен точный учет переписки с близкими, что позволяет понять ее важность для солдат, будь то на фронте или в плену. Потоки писем во всех направлениях бурлили по Европе в 1914–1918 гг., и их написание и чтение занимало значительную часть свободного времени у солдат[426]. Для Италии общее количество корреспонденции во время войны, как входящей, так и исходящей, оценили почти в 4 миллиарда, причем явное большинство писем было отправлено именно солдатами[427]. Цифры для других стран еще выше: 10 миллиардов писем для Франции, 30 для Германии и т. д.[428] Переписка сопровождалась не менее впечатляющим составлением дневников, заметок, автобиографических воспоминаний, хроник, особенно распространенных среди итальянцев из империи, уровень грамотности которых намного превосходил уровень итальянцев из королевства[429].