Заплыв - Владимир Сорокин

— А почему… почему вы к нам пришли?

— А к кому ж мне идти-то? — удивлённо подняла брови девушка. — На фабрике слушать не хотят, говорят — не их дело, в Поссовете тоже. Куда ж идти-то?

Капитан задумался, глядя на банку.

Девушка скомкала чулок и убрала в сумку.

— Ладно, — он приподнялся, — оставьте пока. В понедельник зайдёте.

Девушка встала и пошла к двери.

— Слушайте, а когда уезжал, он говорил что-нибудь? — окликнул её капитан.

Девушка подумала, пожала плечами:

— Он обиделся, наверно. Попрощался кое-как. Шутки девичьей не понял недогадливый моряк. И напрасно почтальона я встречаю у ворот. Ничего моряк не пишет. Даже адреса не шлёт.

Она поправила косынку:

— Мне и горько и досадно. И тоска меня взяла, товарищ милицанер, что не так ему сказала, что неласкова была. А ещё досадней, — она опустила голову, — что на людях и в дому все зовут меня морячкой, неизвестно почему…

Капитан понимающе кивнул, подошёл к ней:

— Да вы не обращайте внимания. Пусть зовут. А с вашим делом разберёмся. Идите.

Девушка вышла.

Капитан вернулся к столу, взял в руки банку. Изнутри стекло покрывала испарина. Пробка была залита воском.

Он вынул из стола складной нож, раскрыл и лезвием поддел пробку.

Она поддалась.

Из банки пахнуло чем-то непонятным. Капитан вытряхнул сердце на ладонь. Оно было тёплым и влажным. На его упругой лиловой поверхности, пронизанной розовыми и синими сосудами, был вытатуирован аккуратный якорь.

Совещание инженеров в управленье застал рассвет. Гаснут лампы, и сумрак серый входит медленно в кабинет.

— Я смотрю в знакомые лица, — улыбаясь, прошептал председатель горисполкома на ухо секретарю обкома. — Удивительно, Петрович, как могли за одним столом уместиться столько строек моей земли!

Секретарь обкома ответно улыбнулся.

— Волхов, первенец гидростанций, открывавший пути весне, — продолжал председатель горисполкома. — Молодым навсегда остался и творец — старичок в пенсне.

— Этим взглядом, прямым и пылким, смог он будущее постичь, — ответил вполголоса секретарь. — Эту руку в узлах и жилках пожимал Владимир Ильич.

— А вон сидят над проектом трое. Это ими возведены Чиркизстрой и два Днепростроя…

— До войны и после войны?

— Ага. Вон питомцы гвардейской славы — по осанке ты их узнай. Наводившие переправы через Вислу, Одер, Дунай.

Секретарь обкома посмотрел, вздохнул:

— Крутоплечи, тверды, что камень. На подошвах сапог — земля. С отложными воротничками перешитые кителя…

— А рядом с ними — геолог упрямый, несговорчивый человек.

— Я знаю, краткой сталинской телеграммой окрылённый на весь свой век.

— Собрались сюда эти люди, значит, в срок иль быстрей, чем в срок, город встанет, плотина будет, море вспенится, хлынет ток…

Инженеры великой стройки сквозь табачный сухой туман видят в окнах, как на востоке поднял солнце портальный кран.

Снизу крановщику махал рваной рукавицей монтажник:

— Вира, вира помалу!..

Солнце выбралось из портовых построек и повисло, раскачиваясь на стальном тросе.

— Вируй, вируй… — слышалось снизу.

Крановщик торопливо закуривал, отпустив рычаги.

— Вируй, пизда глухая! Чего стал?!

Крановщик швырнул спичку за окошко, взялся за рычаги.

Солнце стало медленно подниматься.

Лейтенант снял рукавицы, вынул из планшета потёртую тетрадь с лохматыми краями и, раскрыв её, записал огрызком карандаша:

«28.1.42. Погода не сыра и не простудна. Она как жизнь вошла и в кровь и в плоть. Стоял такой мороз, что было трудно штыком буханку хлеба расколоть. Кто был на фронте, тот видал не раз, как следом за трассирующим блеском в знобящей мгле, над мрачным перелеском летел щегол, от счастья пучеглаз. Что нужно птице, пуле вслед летящей? Тепла на миг? Ей нужен прочный кров».

Лейтенант задумался, смахнул со страницы налетевший снег и приписал:

«А мне довольно пары тёплых слов, чтобы согреться в стуже леденящей».

Он захлопнул хрустнувшую тетрадь, убрал в припорошённый планшет.

Руки успели замёрзнуть и слушались плохо.

Лейтенант спрятал карандаш в карман, подул на окоченевшие пальцы и сунул правую руку за отворот полушубка. Он долго искал что-то у себя за пазухой, нагибаясь, склоняя голову и морщась. Потом вытащил руку, поднёс к лицу и медленно разжал пальцы.

На загрубевшей, грязной ладони лежали два красных слова: ЛЕНИН и СТАЛИН.

ЛЕНИН было написано тонкой прописью, СТАЛИН лепилось из крепких, в меру широких букв.

От слов шёл пар.

Лейтенант осторожно стряхнул ЛЕНИН на левую ладонь, сложил руки горстью и ещё ближе поднёс к обмороженному лицу.

Снег — мелкий и частый — продолжал идти.

Над головой лейтенанта пролетел шальной снаряд и сухо разорвался за окопами.

— Кончен с августом расчёт, товарищ комдив, — отрапортовал капитан.

Генерал кивнул, захлопнул планшет и болезненно сощурился на моросящее небо:

— Да… дожди не ждут указок.

Двинулись вдоль отдыхающих солдат. Завидя комдива, они вставали, вытягиваясь, отдавали честь.

— Посмотрите, товарищ комдив, — серая вода течёт струйками с зелёных касок.

Генерал качнул головой.

Спустились в окоп, подошли к блиндажу.

Из двери выскочил молодой сержант, вытянувшись, собрался было рапортовать, но генерал устало махнул:

— Вольно. От дождя звенит в ушах.

— А мы его не замечаем, товарищ комдив, — осмелев, улыбнулся солдат и, подтянувшись, добавил: — Разрешите доложить! Осень с нами в блиндажах греется горячим чаем!

— Осень?

— Так точно.

— В блиндаже?

— Так точно.

— Любопытно…

Генерал вошёл внутрь блиндажа, махнул вскочившим солдатам:

— Вольно. Отдыхайте.

Солдаты робко сели. Посреди широкой колоды чадила портяночным фитилём сплющенная гильза. Солдаты с дымящимися кружками в руках сидели вокруг колоды. Осень примостилась в углу. На ней было длинное грязное пальто, огромные не по размеру сапоги и соломенная шляпка с облупившимися деревянными вишнями на полях. Возле серых губ она держала кружку.