Записки «черного полковника» - Сергей Трахимёнок

Если человек построил дом и посадил дерево, можно не обращать внимания на то, что говорит о нем окружение и что говорит он сам о себе. Слова даны человеку, чтобы скрывать свои мысли. Но если он разрушил дом и «посадил» свою печень, то сколько бы он ни говорил о работе по созиданию, верить его словам нельзя.

В той или иной мере это знают все агентуристы.

Однако можно долго изучать человека по документам, но решение нужно принимать, только познакомившись с ним лично. И вот тут ваша интуиция — главный фактор в принятии решения.

Выхожу на контакт с Тимкиным. Он часто работает в библиотеке. Занимаю стол рядом и тщательно «изучаю» «Историю столыпинского переселения в Сибирь».

Тимкин любопытствует, где я нашел это издание. Знакомимся, уходим в курилку. В процессе разговора выясняется, что мы почти земляки, поскольку он родился в Кстово, а у меня там «теща». Я, разумеется, один раз бывал у «тещи», пока она «была жива».

Мой собеседник оживляется и начинает рассказывать историю Кстово.

Перебиваю его и спрашиваю:

— Откуда такое странное название?

— Есть две версии, — отвечает он. — Ранее на том месте была деревенька Кстоская, там было много земляники.

— А при чем тут земляника?

Тимкин смотрит на меня чуть свысока.

— По-мордовски земляника — кста, — говорит он. — Но есть и другая версия. Согласно ей бурлаки, доходя до Кстово, крестились и говорили: «Слава Богу, дошли до Нижнего». От нас до Нижнего Новгорода ровно двадцать пять километров.

Он немного помолчал, а потом добавил:

— Теперь это город Горький.

Снова прикидываюсь валенком и спрашиваю:

— Какая связь между бурлаками и названием города?

Тимкин терпеливо объясняет, что креститься, значит «кститься» — отсюда и название Кстово. Отсюда же и выражение «окстись» — перекрестись.

— О Кстово даже Радищев писал в своем путешествии.

Здесь я мог бы с ним поспорить, поскольку Радищев мог писать о посещении Кстово, только возвращаясь из сибирской ссылки. Но я внимательно слушаю Тимкина и согласно киваю.

Потом мы встречаемся мельком несколько раз и раскланиваемся, как старые друзья.

Проходит еще некоторое время, я приглашаю Тимкина в один из кабинетов библиотеки и представляюсь ему.

Он не удивлен.

— Я что-то такое предполагал, редко кто-то из старших офицеров может запросто разговаривать с рядовым военнослужащим.

— Вот и прекрасно, — говорю. — Расскажи-ка мне, пожалуйста, как ты попал в Восточный Берлин?

Он рассказывает о том, как его заметили в части и взяли дослуживать срочную службу, сначала в дивизионную газету, а потом и в Берлин.

— После фестиваля в Москве, — сказал ему я, — стало более свободно в общении с иностранцами.

— Да, — согласился Тимкин, — у нас иногда бывают журналисты оттуда.

При этом ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Скажи, а ты можешь выйти из части «в гражданке»?

— Могу, — честно ответил он мне. — Недавно надо было встречаться с коллегами из Западной Германии, и нам разрешали…

— Прекрасно, давай в следующий раз встретимся в парке.

— Хорошо, — ответил он.

— А ты сможешь организовать себе увольнение?

— У меня есть постоянная увольнительная на время работы в газете

— Анатолий, — говорю я ему, — ты сам понимаешь: если на тебя вышли сотрудники КГБ, значит, ты представляешь для них интерес. Так?

— Так.

— А ты не догадываешься, почему я вышел на тебя?

— Нет.

— Ну и прекрасно, зачем нам ходить вокруг да около, есть у меня к тебе поручение…

Ровно в одиннадцать Виктор Сергеевич был на квартире Ухналева в угловой девятиэтажке по улице Столетова.

— Долго говорить нечего, — сказал он хозяину. — Один из моих учеников, которых в советское время готовили к возможному призыву на службу в военное время, попал в скверную ситуацию. Он предполагает, что находится под колпаком.

— У кого? — спросил Ухналев.

— У профессионалов.

— Тогда дело серьезно.

— Сделаем так, ты выйдешь из дома и устроишься где-нибудь на подходе, так, чтобы у тебя был левый и правый обзор.

— Не объясняй, — сказал Ухналев. — Я все понял. Обеспечу тебе контрнаблюдение. Вдруг за твоим учеником придет хвост? Но ты тоже поработай. Я снизу могу прикрыть только право и лево, а ты сверху можешь увидеть гораздо дальше.

— Логично, но дай мне твои очки для дали, бо я захватил только свои для близи, — признался Виктор Сергеевич.

— Возьми, — сказал Ухналев.

Он отдал Виктору Сергеевичу свои запасные очки и стал собираться на улицу.

— Ты его помнишь в лицо? — спросил он, взявшись за ручку входной двери.

— Нет, — ответил Виктор Сергеевич, — но я непременно вспомню, когда увижу его.

О том, что молодой брюнет, появившийся в пространстве между двумя девятиэтажками, и есть Расим, Виктор Сергеевич понял сразу. И не потому, что он узнал его. Лицо человека на таком расстоянии да еще человеку его возраста было рассмотреть невозможно. Виктор Сергеевич понял это по тому, как двигался этот человек. Был он внутренне напряжен. И хотя старался не крутить головой, все же оглядывался больше, чем это требовалось человеку, над которым не висит дамоклов меч опасности.

Расим подошел к дверям подъезда и стал набирать код домофона.

Виктор Сергеевич посмотрел в ту сторону, откуда пришел Рустам, и увидел движущегося по направлению дома мужчину в белой ветровке и кепке-бейсболке.

Расим тоже заметил мужчину и явно занервничал. Он набрал номер и ждал ответа хозяина квартиры. Но, вероятней всего, он ошибся при наборе, потому что домофон в квартире Ухналева не звонил.

Мужчина в бейсболке подошел к соседнему подъезду и тоже стал набирать номер.

Расим догадался сделать сброс на панели домофона и стал снова набирать номер. На этот раз он сделал это правильно. В квартире Ухналева раздался писк. Виктор Сергеевич снял трубку, нажал на кнопку для открытия дверей и произнес для гостя номер этажа, на котором находилась квартира.

Расим исчез из его поля зрения, а Виктор Сергеевич еще раз посмотрел в сторону, откуда тот пришел. Там никого не было.

Он открыл дверь Расиму и сразу вспомнил его лицо. Это обрадовало Виктора Сергеевича, но еще больше обрадовался Расим, увидев одного из преподавателей бывших Высших курсов КГБ СССР.

После короткого рукопожатия они прошли в зал, уселись на диван так, чтобы не быть друг против друга, и некоторое время молчали.