Ангелы приходят всегда - инок Всеволод (Филипьев)

в его душе погасли дни.

Земной костёр сгорит дотла.

Под панцирь чёрный загляни.

Там сердце факелом горит.

Послушай, сердце говорит:

«Любовь земная – гарь и боль.

Любовь Христова – сладкий рай».

Секунды плавятся, как смоль.

Что тебе нужно?.. Выбирай!

Музыкант закончил песню мощным гитарным соло, еще более подчеркнувшим напряженность темы выбора. Лазаря зацепили за живое слова Музыканта, предшествовавшие песне, и сама песня. С одной стороны, ему было сейчас легко, потому что свой очередной важный выбор он недавно сделал, а с другой – он задумался о неизбежных непростых последствиях этого выбора.

Музыкант продолжал:

– И все-таки самая большая тайна – это тайна любви. Миллионы людей пытались объяснить, что такое любовь. Есть тысячи книг, философских трактатов, стихов, живописных полотен и фильмов о любви. Но снова и снова люди в молчании стоят перед вопросом, что такое любовь. Может быть, потому что ответ на этот вопрос должен быть найден каждым человеком лично? Настоящую любовь не надо искать где-то глубоко, в символах и аллегориях, ведь она никуда не прячется – она доступна везде, надо лишь распахнуть душу. Иногда в светлом рисунке ребенка больше правды и понимания мира, чем в холодных умозрительных рассуждениях очень повзрослевших детей. В своих песнях я тоже часто говорю о любви. Я думаю, что каждая маленькая любовь – это лучик Божий. Земная любовь – это искры небесного божественного огня. Некоторые не верят в любовь, потому что обожглись, но ведь искры обжигают – это естественно. Дело в том, что мы, люди, как кривые зеркала, часто искажаем небесные лучи Любви. И тогда получается, что для нас «любовь земная – гарь и боль», но виновата не любовь, а мы сами. Если человек чист, любовь его свята. Если же человек не чист, но искренне стремится к чистоте, то любовь способна его освятить… Прошу прощения за столь долгое вступление. Поверьте, оно было искренним. Возвращаюсь к песням. Следующая песня так и называется – «Искреннее»:

Когда тебя нет на линии,

когда провода плавятся,

когда небеса синие

тебе позволяют спрятаться,

тогда я ловлю странное

чувство давно забытое,

словно ты в небо канула,

плачу слезами мытаря.

Мне одиноко чувствовать,

что по земле ветреной

буду один шествовать

тысячу лет медленных.

Нужно беречь истово

наших друзей искренних,

встать и закрыть от выстрелов

светлые души их.

Синильга слушала с замиранием сердца. Ее волнение и трепет были заметны Лазарю, украдкой посматривавшему на девушку, и отчасти передались ему. «Надо же, как она чувствует, как сопереживает, – думал он. – А у меня нет такой тонкости души… Может быть, и к лучшему? Хотя Музыкант, безусловно, прав – нужно больше искренности. А у меня часто одни расчеты».

– Друзья, очень не хочется с вами расставаться, – продолжил Музыкант. – Надеюсь, мы еще встретимся. Здесь так по-семейному уютно. Спасибо дорогим хозяевам клуба! Время моего выступления подходит к концу. Сейчас прозвучит последняя песня, но на самом деле она не будет таковой. Ведь наша последняя песня станет действительно последней, если мы только сами с этим согласимся. Никому, даже палачам не дано убить нашу веру в новую песню. Жаль вот только, палачи этого не знают и все пытаются и пытаются убивать. Так пусть же звучит в вечности песня верности, братства и любви… Сегодня я уже пел об ангелах, которые оказались вовсе не ангелами, а людьми. Теперь я спою вам о настоящем ангеле. Песня называется «Догони меня, ангел мой». А я прощаюсь и не прощаюсь с вами, друзья. Спасибо!

Музыкант ударил по струнам, высекая пронзающую мелодию. Струны вздрогнули и зазвенели. Он запел:

Догони меня, ангел мой,

я за этой глухой стеной.

Был любим, но любовь продал,

был храним, а теперь пропал.

У могилы моей постой.

Может, я поднимусь опять,

может, встретит на небе мать,

может, кончится лес густой?

Шины стерли асфальт до дна,

а на дне ждет сыра-земля.

Врач на «скорой» сегодня злой.

Древний храм без людей пустой.

Я о главном всегда молчал.

Я о глупом с трибун кричал.

Мой подводный корабль ушёл

в беспросветный шеол.

Ты спаси меня от меня,

изведи меня из огня.

Верить очень хотел бы я,

что ты слышишь меня.

Догони меня, ангел мой,

я за этой глухой стеной.

Я ещё говорю с тобой,

это значит, что я живой,

я – живой.

В тесном полутемном кабинете, за письменным столом друг напротив друга сидели два человека. У одного из них, матерого, шрам рассекал лоб, второй, моложавый, ничем особенным не выделялся, разве лишь тем, что непрерывно курил. Оба были одеты в штатское и являлись сотрудниками Управления собственной безопасности ФСБ.

– Что же делать с нашим заслуженным генералом, с нашим Антоном Петровичем? – задумчиво спросил матерый. – Ведь провел такую операцию. Не один год старался. Его помощника даже поощрили. Старик, надо сказать, от наград отказался, предчувствовал неприятности, наверное. Зачем они все в кучу свалили? Аппетит разыгрался, видишь ли. Думали использовать отбросы производства, протянуть ниточку от одного дела к другому. А ниточка взяла и порвалась. Еще хорошо, если порвалась, а если за нее кто-нибудь потянет и выйдет к самому клубку? Можно вместо поощрения схлопотать наказание. Эх, Антон Петрович… Нужно ему все это на закате славной карьеры в органах? А тут еще старый друг держит Петровича на крючке. Родственник монахини, пострадавшей при их операции. Все допытывается и душу изливает. Наш ветеран, надо сказать, хоть и жалеет друга, но не выдает информации. Не в его интересах. Все одно – не нравится мне эта ситуация. Слишком сложно. Мне уже пришлось дать ему понять, что к чему. Старик расстроился, конечно. А я ведь и сам многим обязан Антону Петровичу. Помочь бы ему, но как?