Надсада - Николай Зарубин

— Ты здесь на выселках уже около десяти лет мажешь свои картинки (Владимир намеренно сказал в уничижительном тоне). Сколько здесь бываю, ты все в работе. На картинках твоих простые, ничем не знаменитые люди, какие есть в каждой деревне, районе, области. Короче, наши присаянские глухомани. Неужели ж они могут быть интересны тому же московскому посетителю выставок? Я могу понять, когда человек желает иметь в своей домашней коллекции портрет известного человека, о котором телек весь день горгочет, а кому, скажем, нужен портрет старого Воробья? Кому интересна простая бабка из поселка Ануфриево — поселка, о котором и в Иркутске не знают, не то что в Москве — я беру, к примеру, картинку, где моя мать встречает корову? И что за сюжет такой — бабка встречает ко-ро-ву?.. Дело это самое обычное, каким испокон веку занимались в сельской местности.

— Твоя мать, Татьяна Маркеловна, не просто женщина или, как ты назвал ее, — бабка из поселка Ануфриево, она сама соль и суть своей страны, — продолжал спокойно отвечать Николай. — За ней — многотрудная доля женщин России вообще. Образ ее — типичен для России, потому каждый или почти каждый, кто будет смотреть, как ты выразился, на картинку, будет вспоминать и свою мать, и матерей своих близких, знакомых — во всяком случае мне, как художнику, очень хотелось бы, чтобы так оно и происходило, и тогда я буду знать, что задачу свою выполнил. Возьми хотя бы прошедшую войну. Это благодаря таким женщинам, как твоя мать, мы победили фашистов. Это они здесь, в тылу, сплотились в такую единую силу, противостоять которой было невозможно. Ведь это они поставляли снаряды, вооружение, продовольствие, одежду и все остальное, без чего солдат не мог выполнять свою ратную работу.

— Ну а этот недоделок Воробей: чем же он знаменит?

— Воробьев Иван Евсеевич, Володя, вовсе не недоделок, и вообще я попросил бы тебя подбирать выражения. Я ведь понимаю, что тебе эти картинки — до фонаря. А коли не подходят под твои стандарты, так хоть поглумиться, покуражиться, поерничать. Тебе бы в Средние века родиться где-нибудь в Испании: с твоей деловитостью ты быстро добился бы какого-нибудь высокого церковного чина и вот тогда бы всласть порезвился, посылая нашего брата-художника на костер.

— А что: видеть, как корчится в огне твой недруг, — сплошной адреналин в крови. А в общем-то не обращай внимания, сегодня я не в настроении…

— Мне, честно говоря, на твое настроение наплевать, — начинал злиться и Николай. Губы его при этом тронула характерная для отца усмешка. — Если пришел поговорить, то говори нормальным языком, а нет — я не задерживаю.

— Вот и дядька Данила в тебе начал проявляться, — не удержался от замечания Владимир.

— Что ж в том особенного, мы одной крови…

— Так чем же знаменит Воробей?

— Воробьев Иван Евсеевич, если будет тебе угодно, богатырь сибирской тайги, или, как ты сейчас очень точно выразился, — присаянских глухоманей. Своего рода — Микула Селянинович. Он и сейчас в свои восемьдесят с лишком любому молодому фору даст — в том числе и тебе.

— Насчет Микулы ты, конечно, подзагнул, но охотник он был знатный — с этим не поспоришь.

— А коли так, то что тебя в нем не устраивает?

— Его нищета. Я вообще презираю людей, которые могут жить в подобной нищете. Для меня они все — люди второго сорта. Быдло, если хочешь, хотя это словечко я не употребляю, а вот мой партнер, Виктор Николаевич Курицин, очень любит употреблять. Со смаком, с переливами в голосе, и, знаешь, я с ним бываю в душе согласен. Такие, как Воробей, быдло и есть. Эти люди вечно на кого-нибудь работают и всегда будут работать. Вот он и сейчас у вас тут работает — на дядьку Данилу, на тебя, на благополучие выселок. И Раиса его сбежала к другому все по той же причине — из-за его родовой нищеты. Нищета эта для таких, как Воробей, подлинно проклятье. Хроническая неизлечимая болезнь. Они никогда не могут и не могли ничего нажить: ни себе, ни семье, ни женщине, с которой связывали свою жизнь.

— Давай разберемся: быдлом ты называешь людей, которые не могут заработать, или, как ты выражаешься, сделать деньги, и потому вечно работают на других? Правильно я понял?

Николай некоторое время выждал, словно раздумывая, потом сказал:

— Пусть так. Но пользу таких людей для общества, для государства, надеюсь, ты не станешь отрицать?

— Согласен. Дядька Данила рассказывал, что в войну, например, никто во всем Присаянье не добывал столько зверя, копытных, лексырья, сколько добывал Воробей. Да и тайгу, повадки зверя он знает лучше нас всех. А кто оценил? Да и нужна ли была самому Воробью такая оценка?

— А разве праведник, вообще честный человек добрые дела делает для того, чтобы кто-то дал им соответствующую оценку? Он делает, потому что по-иному не может, — в том сущность его натуры, склада характера, ума…

— Вот потому, — не дослушал Николая Владимир, — такие люди никогда не могут встать над другими. Это вечные рабы, вечные неудачники, вечные недотепы.

«Вот ты и проговорился. Тебе надо непременно встать над другими людьми…»

Вслух же Николай спросил, так же не повышая голоса:

— А для чего вставать над другими? И надо ли вставать над другими?

— Люди должны чувствовать над собой власть сильного человека, — горячился Владимир. — Взять твоего отца Данилу Афанасьевича. Не было в поселке мужика, который бы его не побаивался, — стоило ему только глянуть. Вот это я называю властью над другими.

— Я знаю, что отец непростой человек. Есть в нем суровость, внутренняя сила, твердость, цельность характера. Но подобная власть, о которой ты говоришь, предполагает унижение другого, более слабого. Вот и скажи мне: отец кого-нибудь когда-нибудь унизил — явно, откровенно, глумливо?

— Он унизил уж тем, что стоял над другими…

— Ничего подобного, это его качество можно назвать и обостренным чувством собственного достоинства. Я, например, часто наблюдаю, как он общается со стариком Евсеевичем. По-отечески, по-доброму, с заботой и вниманием. Евсеевич здесь и обласкан, и прибран, и спокоен. И я знаю, что отец не оставит его до самой смерти. И похоронит по-человечески, если случится — помрет. Подобная власть сродни родительской. Родители ведь до конца своей жизни имеют власть над собственными детьми, независимо от того, сколько лет их детям.

— Все равно, — настаивал Владимир. — Все равно власть — это сила и смысл жизни всякого сильного человека. Только подлинной власти можно достичь, имея деньги, много денег. Деньги дают ощущение полной свободы и независимости от кого бы то ни было. Даже от обстоятельств. И я такой власти достигну.

— Ну и что ты будешь делать, имея такую власть? И зачем человеку обязательно много денег? — улыбнулся Николай.

— Жить буду. Широко жить. Себе в удовольствие. Ездить по миру. Охотиться, где захочу.

— А дальше?.. Вот пройдет жизнь — ты ведь, надеюсь, не собираешься жить вечно? Пройдет жизнь, и что ты после себя оставишь? Ну вот я, Николай Белов, оставлю после себя свои картины. По моим картинам потомки будут изучать историю Сибири, историю ее разграбленных глухоманей, историю страны. Картины будут воспитывать в людях доброе отношение к природе, к человеку вообще. Мои картины — это еще и история фамилии Беловых, которую носишь и ты. И сам я буду продолжать жить в своих картинах. Это тоже власть над людьми, но власть иного рода, где никто не унижен, а скорей наоборот — возвышен каждый, кто прикасается к искусству. Только бы хватило таланта, физических и душевных сил. А что, повторяю, ты после себя оставишь?