Неестественные причины - Филлис Дороти Джеймс

– И вовсе я не перепутана, – с достоин­ством возразила Селия.

– А зря, – язвительно заметил Брайс, свер­кнув глазами. Его гномоподобное лицо зло­радно исказилось, он как-то сразу оживил­ся и уже не походил на утомленного жизнью старика. – Ведь от смерти Дигби вам прямая выгода. Даже после двукратной выплаты на­логов по завещанию вам достанется круг­ленькая сумма. Если я не ошибаюсь, Дигби часто наведывался к вам в последнее время. Постойте, да ведь он у вас вчера обедал! Вам ничего не стоило подсыпать ему во флягу какой-нибудь порошочек. Вы ведь един­ственная из всех нас знали, что Дигби все­гда ее с собой носит. Помните, вы рассказы­вали нам – в этой же самой комнате?

– И где же, по-вашему, я могла достать мышьяк?

– Ага, Селия! А мы и не знали, что это был мышьяк. Какая опрометчивая фраза! Ладно бы здесь были только я и Оливер, но вдруг дойдет до инспектора? Надеюсь, вы не рас­сказывали ему про мышьяк?

– Я никому ни о чем не рассказывала. А инспектору я просто отвечала на вопро­сы – подробно и правдиво. И вам с Оливе­ром следует вести себя так же. Я не понимаю, почему вам хочется, чтобы смерть Дигби не­пременно была убийством? Просто вы оба испытываете пристрастие ко всяким мерзо­стям.

– Мы испытываем мерзкое пристрастие к фактам, – сухо заметил Лэтем.

Но на Селию его слова не произвели ни малейшего впечатления.

– Что ж, если это было убийство, нашей Джейн Далглиш очень повезло, что она на­шла труп не одна, а в присутствии Адама. А то могли бы возникнуть подозрения. Но рядом был суперинтендант из Скотленд-Ярда, а уж он-то, конечно, знал, какое значе­ние имеют следы и всякие там улики, остав­ленные на месте преступления.

Далглиш даже не нашелся, как отреагиро­вать на столь двусмысленное замечание, и подумал, уж не забыла ли Селия, что он тоже сидит в гостиной. И действительно, никто из присутствующих на Адама даже не взглянул.

– Какие такие подозрения могли бы воз­никнуть? – вкрадчиво спросил Лэтем

Брайс засмеялся:

– На вашем месте я не стал бы Подозре­вать мисс Далглиш, Селия. Иначе вскоре вам придется столкнуться с очень деликатной проблемой. Ведь наша хозяйка как раз гото­вит сейчас кофе для нас. Вы свою чашку вы­пьете или потихоньку выльете содержимое в цветочный горшок?

Элиза Марли вспыхнула:

– Да заткнитесь вы оба! Дигби Сетон умер, и умер ужасной смертью. Может, вы его и недолюбливали, но он тоже был человеком. Больше того, Дигби умел по-своему получать удовольствие от жизни. Вы, допустим, живе­те по-другому, но что с того? Дигби нрави­лось мечтать про свои дурацкие ночные клу­бы, про то, как он поступит с деньгами. У вас это вызывало презрение, но он ведь ничего плохого вам не сделал. И вот он мертв. При­чем убил его кто-то из нас. Я не вижу в этом причины для шуток.

– Не расстраивайся, милочка, – звучным, прочувствованным голосом пропела Селия, бессознательно переходя на ту интонацию, с которой диктовала наиболее трогательные пассажи из своих произведений. – Мы все привыкли к Джастину. Они с Оливером все­гда терпеть не могли ни Мориса, ни Дигби. Разве можно от этих людей ожидать соблю­дения приличий, не говоря уж об уважении к памяти усопших! Боюсь, эти двое никого, кроме самих себя, не любят. Чистой воды эгоисты. Эгоисты и завистники. Они не мог­ли простить Морису его писательского та­ланта. Сами-то они умеют только критико­вать написанное другими и глумиться над творческим даром. О, это весьма распрост­раненное явление – зависть окололитера­турного паразита к художнику. Вспомните пьесу Мориса. Оливер просто растерзал ее, ибо не мог смириться с чужим успехом.

– А, вы о той пьеске! – рассмеялся Лэтем. – Дражайшая Селия, если Морису хотелось эмоционально разрядиться, следовало схо­дить к психиатру, а не выплескивать все это в виде драматического произведения на бед­ного зрителя. Для того чтобы быть драматур­гом, требуются как минимум три вещи: уметь писать диалоги, понимать, что такое драма­тический конфликт и иметь хоть какое-то представление об устройстве сцены.

Это был излюбленный конек Лэтема, и на Селию реплика не произвела ни малейшего впечатления.

– Только умоляю, Оливер, не надо гово­рить мне о профессиональном мастерстве. Когда напишете что-нибудь, в чем будет хоть малая искра творческого начала и ориги­нальности, тогда и поговорим на эту тему. К вам, Джастин, это тоже относится.

– А как же мой роман? – обиделся Брайс. Селия с состраданием взглянула на него и тяжело вздохнула. О романе Брайса она явно предпочитала не высказываться. Даллиш сообразил, о чем идет речь: имелось в виду давнее и весьма скромное по объему сочинение, отличавшееся изысканной чув­ствительностью и хорошо встреченное кри­тикой; на повторное свершение подобного рода энергии у него уже не хватило.

Элиза Марли засмеялась:

– А-а, та самая книжонка, про которую писали, что в ней чувства и действия на сред­ний рассказ? Да это, собственно, и был не более чем рассказ. Подумаешь – даже я мог­ла бы расчувствоваться на сто пятьдесят страниц.

Далглиш не стал ждать, пока Брайс разра­зится воплями протеста. Спор превращался в литературную перебранку. Адам давно знал эту писательскую склонность, но уча­ствовать в сражении ему не хотелось. А сле­дующим этапом непременно будет обраще­ние к нему как к арбитру. Затем спорщики рьяно возьмутся за безжалостный разбор его собственных стихов. Конечно, привычная перепалка отвлекала присутствующих от мыслей об убийстве, но все же это был не самый лучший способ скоротать вечер.

Далглиш открыл дверь, чтобы впустить тетушку, принесшую из кухни поднос с ко­фейником, и, воспользовавшись случаем, выскользнул из гостиной. Бросать тетю в подобной ситуации было не очень красиво, но Адам знал, что она менее, чем он, чувстви­тельна к колкостям гостей.

В его комнате, надежно отделенной ка­менным полом и дубовыми досками от го­лосов спорщиков, было мирно и очень тихо. Далглиш открыл задвижку на окне, выходя­щем в сторону моря, и с трудом, обеими ру­ками распахнул створки – так сильно дул ветер. В комнату ворвался вихрь, зашелестел складками покрывала на кровати, смел со стола бумаги, быстро, словно невидимой рукой, перелистал страницы томика Джейн Остен на тумбочке. Адам, чуть не задохнув­шись, прижался грудью к подоконнику, с облегчением подставил лицо холодным брызгав и сразу же ощутил на губах привкус соли.

Когда он вновь закрыл окно, тишина ста­ла еще более всеобъемлющей. Рев прибоя превратился в приглушенный стон, который доносился откуда-то издалека, с неведомого берега.

Было холодно. Далглиш накинул на пле­чи халат и включил электрообогреватель. Потом подобрал разбросанные ветром бу­маги, с преувеличенной заботливостью жил их в ровную стопку и положил на ма­ленький письменный стол. Белые прямоу­гольные листы, казалось, взирали на Адама с укором, и он вспомнил, что так и не напи­сал Деборе. Не то что бы он ленился или был так уж сильно занят расследованием. Далг­лиш прекрасно понимая, в чем тут дело. Он просто трусил. Боялся еще больше связать себя, пока не принял окончательного реше­ния. А оно казалось сегодня столь же дале­ким, как в день приезда в Монксмир. Когда Адам прощался с Деборой, он не сомневал­ся. – она понимает значение этой поездки для них обоих; знает, что он сбегает из Лондона не просто отдохнуть после треволнений предыдущего расследования. Иначе Дебора не отпустила бы его в Монксмир одного – не так уж занята она была своей работой. Но Адам не позвал ее с собой, и она ничего не сказала. Только на прощание произнесла: «Будешь в Блайборо – вспомни меня». Она училась там в школе, хорошо знала и люби­ла Суффолк. Далглиш вспоминал о ней. И не только в Блайборо. Ему вдруг очень захоте­лось ее увидеть. Так сильно захотелось, что все опасения и соображения отошли на зад­ний план. Увидеть ее лицо, услышать ее го­лос, а все остальное – страхи, недоверие к себе – несущественно и нереально, как жуть ночного кошмара в лучах утреннего солн­ца. Хорошо было бы поговорить с Деборой по телефону, но аппарат находился внизу, в гостиной. Далглиш; включил настольную лампу, сел и отвернул колпачок авторучки. Слова, как это иногда с ним случалось, при­шли без всякого усилия, сами. Адам записал их, почти не думая, даже не спрашивая себя, насколько он сейчас искренен.