Бег по краю - Галина Таланова

Она неподвижно лежала, оцепенело вглядываясь широко раскрытыми глазами в темноту, чувствуя, что руки Андрея обвивают ее, точно страховочные веревки скалолаза. Ей казалось, что она карабкается по уступам скалы куда-то вверх, ближе к солнцу, неуверенно отыскивая ногой, зависшей над пропастью, точку опоры. Она слышала, как из-под стопы вырывались мелкие камушки размером с гальку и гулко ухали где-то внизу в мерцающую, точно никелированная поверхность, воду, оставляя за собой глубокие воронки, разбегающиеся кругами по воде. Ей чудилось, что волны мягко плещутся и разбиваются о берег – и в этом бесконечном шорохе монотонных волн было что-то неотвратимое, как судьба. Головой она сознавала, что это всего лишь ветер гуляет за окном, срывая и кидая сухие шишки на обледеневшую дорогу. Она слышала ход часов, и ей казалось, что они стучат, будто сердце, слишком громко и слишком часто, норовя разбудить спящего Андрея. Печаль прошла, но нахлынула неловкость, как свежесть после грозы, от которой хотелось поежиться и втянуть голову в плечи. Она приподнялась на локте, мягко высвобождаясь из объятий Андрея, и поглядела на его лицо. Он был где-то далеко, не с ней, – и ей захотелось закричать от обиды, что вот он оставил ее, маленькую девочку, одну наедине с этим ртутным лунным светом, терзающим душу и разливающим свои едкие невидимые пары, оседающие тяжелым налетом на донышке ее души. Он спал – и время слилось для него в одно мгновение, такое радужное и неуловимое, будто мыльный пузырь, подхваченный потоками ветра. А для нее время тянулось, точно поезд у железнодорожной переправы, лязгая одинаковыми запыленными вагонами с опущенными шторами, которым не было конца и что перекрыли ей путь. И ей ничего не оставалось, как тихо лежать и ждать. Теперь в голове проносилась ее пока еще недолгая жизнь. Ее детство, залитое солнечным светом, где она сидит на качелях, и надежные мужские руки, густо покрытые черными волосами, от которых так бывает щекотно, когда она оказывается в их объятиях, раскачивают качели все сильнее и сильнее. Ей уже до дурноты страшно, она взлетает все выше и выше – и ей кажется, что мир сейчас опрокинется, перевернется или она камнем полетит вниз с высоты своего птичьего полета. Но она твердо знает, что упасть ей не дадут: этого просто не может быть НИКОГДА, как никогда не загореться воде. Поэтому она только крепче вцепляется в натянутые веревки качелей, визжа и хихикая от страха, дрыгая ногами, будто пытается поднять брызги в слишком спокойной воде, отражающей ее смеющееся лицо.

На следующий день Андрей в конференц-зал не пошел. Снова принес еду в номер. Он чувствовал такую умиротворенность и свободу, просто обнимая и целуя ее. Нет, он помнил, что у него семья, и уходить из семьи он не собирался, просто в его застоявшуюся жизнь ворвался весенний ветер перемен, который понес его, как отломившуюся от берега льдину, по течению… Наша жизнь слишком долга для одной любви. Мало кому выпадает счастье одной любви на всю жизнь. Эта женщина просто появилась в мире, параллельном тому, где была его семья…

Оксана прильнула к нему. Он прижал ее к себе и нежно, мягко поцеловал, чувствуя, как забилось взрывным устройством сердце. Просто сидеть рядом в счастливой неподвижности, вдыхая цветочный запах ее волос. Он осыпал ее лицо мелкими поцелуями – ее волосы, уши, глаза, ставшие похожими на южные каштаны, висящие прямо над его головой – только губы протяни; целовал, будто собирая капли росы, чистые и прозрачные, пресноватые и холодные на вкус, но от которых просыпаешься поутру для жизни. Его теплое дыхание всколыхнуло ее – и она прижалась к нему… Он почувствовал, что его кровь тяжелеет, точно горячая смола, готовая вспыхнуть ярким пламенем от неосторожно брошенной спички.

Его переполняло удивление от собственного поступка и последовавшего за ним превращения. Он, будто пригревшаяся на солнышке ящерица, оставил свой ненужный хвост, за который его так крепко ухватили, и тихо выскользнул, поражаясь своей новой обрубленной сущности. Мир раскололся надвое – и он несся в нем, наслаждаясь полетом и неведением того, что там есть, в этой второй половине мира. Он сплел свои пальцы с ее пальцами, и непонятно было самому, что означал этот его почти инстинктивный жест: то ли он хотел, чтобы его взяли за руку и повели по этой неведомой для него половине мира так же, как его всегда кто-то вел по жизни раньше (а сейчас он плохо представлял, что делать с внезапно свалившимся на него чудом); то ли, наоборот, он сам собирался взять эту девушку за руку и, как дитя, тащить за собой в толчее толпы на шумной улице, где запросто можно потеряться…

Оксана подумала, что он, словно бутон, раскрыл ее сердце. Сначала наблюдал, как зеленый бутон набухает, открывая розовую макушку, а потом, не желая ждать, когда цветок потянется к теплу, распахивая и выворачивая наизнанку свои лепестки, просто, как мальчишка, решил посмотреть, каким будет цветок, раскрывая его дрожащими пальцами…

Домой возвращались по снегопаду. Нога Оксаны была еще зафиксирована бинтом, распухла, молния сапога под брючиной не застегивалась, и она шла, чуть припадая на одну ногу, подгребая навалившийся снег, словно ложкой капусту в борще, ухватившись за локоть Андрея, тащившего две дорожные сумки… Снегу навалило за ночь столько, что автобус не смог подъехать прямо к пансионату, застряв на полпути, и ноги утопали в сугробах, ровно в зыбучем песке. Идти было тяжело, казалось, что бредешь по мелкой горной речке, с трудом поднимаясь вверх по ее течению. Лес стоял точно засахаренный, густо обсыпанный мелкой снежной пудрой, отяжелевший, словно от поспевших плодов… Снег все сыпал и сыпал из низкого, нависшего над головой неба, казалось, готового обрушиться на голову толщей снега, съезжающего с покатой крыши над крыльцом. Было какое-то странное чувство, что будто в самолете завис в толще облаков и не движешься, хотя про себя хорошо знаешь, что на самом деле летишь с реактивной скоростью и пролетающие облака для взгляда снизу быстро меняют свои очертания… Сумки казались набитыми камнями, и Андрей слышал, как натружено заходится сердце, пытаясь догнать своего хозяина, ускакавшего за своей молодостью, мелькнувшей, будто беличий хвост среди поседевших веток – оставивший за собой голые, как обугленные, прутья по ходу своего движения, да облачко снежной пыли, весело припорашивающее узенькую тропинку. На душе было светло и муторно. Именно светло, но ничего не видно впереди, будто брел он сквозь белый туман, неожиданно сгустившийся и навалившийся на тебя, словно сон. Точно он еще спал, но сквозь тяжелое ватное одеяло сна уже слышал дребезжащий звонок трамвая, доносившийся с улицы, и голоса родных за стеной, звучавшие пока еще как шум, когда слов не разобрать, но знаешь, что они были произнесены, хотя даже и не пытаешься напрячься, чтобы их услышать: расслабленный и не желающий выныривать в холодное зимнее утро, возвращающее тебя к жизни искусственным дыханием ледяного душа.

Он не сказал бы, что его жизнь раздвоилась. Нет. У него была одна единственная жизнь: две женщины существовали в ней параллельно и он делал все возможное, чтобы они не пересеклись никогда.

Иногда он думал о том, какой бы она была, его жизнь, если бы Оксана все время находилась рядом с ним: и дома, и на работе… Что было бы тогда? Был бы он счастливее? Лида была как мать, как старшая сестра, с ней он мог жить в домашних тапочках… Она брала на себя почти весь быт, делала так, что у него быта не было. Он приходил с работы, ощущая, как голову опять стянуло обручем, а ноги все труднее оторвать от пола: будто магнит притягивает железо. Заваливался на диван, взяв в руки пахнущую типографской краской газету, включал телевизор, чувствуя, как до него доплывает запах жарящихся котлет, закрывал глаза и, бросив газету на пол, думал о том, что у него есть будущее, что он по-прежнему может найти теплые материнские колени, в которые легко спрятаться от этого страшно большого и чужого мира. С Оксаной же он был старшим, который должен был вести ее за ручку через дебри жизни. Ему нравилось заботиться о ней, но он не знал выдержал бы он эту пожизненную роль опекуна? С ней он становился моложе. Будто шиповник зацвел в теплом ноябре, когда время сбрасывать листья, готовясь к зиме. И чихать на то, что, возможно, нежные полупрозрачные лепестки будут схвачены морозом и просыплются на понурую пожухлую траву, не успев завязать плода. С ней он становился моложе, но ненадолго… Возвращаясь от нее сквозь вечернюю еще людную улицу, шел сквозь молодую толпу, огибая взявшиеся за руки или идущие в обнимку пары, и грустил о том, что его время истекает. Он не может остановиться вон как те двое, в одинаковых джинсах, прорванных у обоих на коленке, и куцых похожих курточках, чтобы целоваться, наплевав на любопытные взоры прохожих. Ему совсем не хочется обитать в тесной Оксаниной комнатушке, доставшейся ей в наследство от бабушки, обивая бока о шкафы и стол, протискиваясь боком к софе, и тем более делить санузел и кухню с шумным и вечно празднующим семейством с тремя галчатами. Ему было страшно представить, что придется разменивать родительскую квартиру и грузить оставшуюся от них мебель, перевозя ее на новое место, где придется делать ремонт. Он знал, что будет скучать по домашним пельменям, к которым мама пристрастила Лидочку, еще когда была главной в доме, сажая все семейство за лепку пельменей за круглым столом, кружки для которых свекор ловко вырезал рюмкой из раскатанного женой пласта теста, а все домочадцы должны были, положив в кружок из теста комочек фарша, лепить миниатюрные пельмешки и складывать их ровными рядами на выставленные мамой противни. Он с тоской представлял, как стирает свои вонючие носки под краном хозяйственным мылом: мысль о том, что можно будет просить Оксану делать это, приводила его в дрожь. Возраст измеряется ценой душевных затрат. Отказываешься платить эту цену, значит, состарился.