Бег по краю - Галина Таланова

Была попытка завести хомячков. Парочка прожила у них очень недолго. Вскоре самочка родила пять детенышей, но каково было отчаяние сына, когда на другой день он не обнаружил ни одного из них. Гриша тогда ходил, понурив голову, будто глядел на свое отражение в бегущей воде, пропускал мимо ушей все, что ему говорят: просто не реагировал, думая о своем, а ночью Лидия Андреевна услышала, что он всхлипывает в подушку. Она зашла в комнату к сыну, подсела на кровать, погладила его встрепанные шелковые волосы, но он дернулся, как от ожога, и отвернулся, сдерживая рыдания. Плечи его вздрагивали, словно их сводило мелкой судорогой. Она стала их утюжить успокаивающими движениями, легко, будто стирая пыль с полированной крышки пианино, стоящего у свекрови в гостиной, пока не почувствовала, что дрожь в его теле проходит. Обняла за плечи, поцеловала в макушку, сказала: «Я тебя очень люблю», бережно накрыла одеялом и вышла из комнаты, больше ничего не сказав. На другой день прожорливых родителей, съевших собственных детей, отнесли в живой уголок Дома пионеров.

Вопрос о том, куда идти сыну учиться, в семье не стоял: было ясно, что сын будет поступать на биофак. Даже отсутствие перспективы найти хорошую работу не отпугивало.

Она смотрела на сына и думала о том, что это единственное, что у нее осталось в жизни ценного. Найти спутника жизни она уже вряд ли сможет. Все мало-мальски стоящие мужчины давно разобраны, а те, кто болтается подобно лодке, вытащенной на землю зимовать и унесенной с суши растаявшими снегами в половодье, да так и оставшейся пока без руля и ветрил в ожидании того, что крепнущий ветер ее куда-нибудь да вынесет, ей были, пожалуй, не нужны. Больше не будет ни весны, ни лета – одно лишь безвкусное, как водопроводная вода, время.

Сын для нее оставался во многом ребенком, требующим ее нежной опеки и постоянной заботы, но в то же время был уже достаточно взрослый, чтобы она могла сделать его неизменным советчиком и слушателем ее переживаний. Она ловила себя на мысли, что ей постоянно хочется ему рассказать свой прожитый день. В то же время она часто замечала, что сын не слушает ее, блуждает где-то внутри себя, по собственному лабиринту воспоминаний и предчувствий. Это ее иногда обижало до слез. Она начинала думать, что сын ускользает от нее, у него скоро будет своя жизнь, дверь в которую закрыта на замок с десятью степенями защиты, хотя пока сын охотно пересказывал события в университете и многие разговоры в лицах. При этом он отчаянно возбуждался, начинал жестикулировать, строил гримаски, пытаясь передать выражение описываемого лица, подражал его тону. В этот момент он становился похожим на маленькую обезьянку. Пожалуй, он редко давал ей дельные советы, но разговоры с ним стали для нее, как сливное отверстие в ванне сбоку: когда она переполнена и вода скоро может побежать через край – только боковой отвод предохраняет квартиру от затопления.

Сын теперь должен был быть всегда под рукой, будто носовой платок, чтобы вовремя промокнуть набухшие влагой глаза. Часто она сама, не дождавшись от него ответа, принимала нужное решение, но ей было легче это сделать после того, как она посоветовалась с сыном. Будто бы они вместе принимали это решение.

В то же время чуткое материнское сердце чувствовало, что ее сын многое ей не рассказывает. Она пыталась несколько раз расспрашивать его, но натыкалась на грубость:

– Отстань! – нередко слышала она. – Поговори с кем-нибудь другим.

Обида нарастала в ней удушливым затишьем перед грозой, прорывающимся молнией, расколовшей уже где-то вдалеке горизонт.

– Смотри! Не будет меня, как отца, пожалеешь!

Сын глядел на нее глазами испуганного кролика, прижавшего уши. Мгновенно грустнел, пухлые его губы начинали нервно подергиваться, взгляд устремлялся в бесконечность, весь он будто съеживался и становился похож на ребенка, потерявшего маму в толчее магазина.

Весной, когда снег медленно сходил с лица земли, тут и там оставляя траурные ленты от впитавшихся в оседающие сугробы выхлопных газов и смога заводских труб, когда то и дело принимался моросить не по сезону нудный дождь, что вполне резонировало со звучанием струн души Лидии Андреевны и соответствовало ее настрою вступить в серую безрадостную осень, осень деревьев, потерявших все свои листья и стоявших теперь одинокими и голыми, готовыми стеклянно зазвенеть от наступивших холодов, и все она делала по инерции, с трудом переползая изо дня в день, когда перемерзшая резина губ утратила свою эластичность и перестала складываться в улыбку, она вдруг обнаружила, что ее сын все время улыбается. Улыбка эта возникала у него спонтанно и была похожа на солнечный луч, пробивающийся между двумя тяжелыми пыльными шторами. То, что сын рассеян, ничуть не удивляло ее, она сама могла засунуть книгу в шифоньер, а расческу в кухонный буфет, одеть кофточку наизнанку, а правый тапок – на левую ногу. И не то чтобы она была всю жизнь рассеянной, нет… Это последние события ее жизни никак не отпускали ее и будто невидимые нити, притягивающие марионетку, тащили ее за собой. Сама Лидия Андреевна была здесь, а ее мысли там, где ее близкие стремительной походкой уходили от нее, словно вырванный из рук налетевшим ветром воздушный шар. Так и ее сын не слышал материнских слов, погруженный под воду своих мыслей, и это давно не удивляло ее. Она могла разглядеть лишь пузырьки на поверхности, которые он выдохнул. Когда он выныривал на воздух, поднимал свои близорукие глаза на нее, щурясь, будто от солнца, и спрашивал: «Что? Что ты сказала?» – это вызывало в ней только жалость и гордость, что ее мальчик, ее кровинка страдает так же, как и она. Они будто сообщающиеся сосуды, содержимое одного тут же перетекает в другой. У них общая боль, общие воспоминания, потери и жизнь, которая еще продолжается. Но то, что сейчас он не слышал ее, потому что у него появилась своя отдельная и тщательно скрываемая от нее жизнь, было очевидно. Нездешняя улыбка блуждала по его лицу, ее мальчик парил где-то высоко в облаках – и материнское сердце екнуло в предчувствии новой потери. Было ясно, что сын влюблен, и, видимо, взаимно.

Он все время убегает от нее и никак не может убежать. Он завтракает с ней и ужинает… Она запрещает ему есть жареное и соленое. Она провожает его в институт, если сама не убегает раньше него. Она слушает все его телефонные разговоры и частенько вставляет свои реплики. Когда он говорит по телефону из своей комнаты, то слышит, как матушка осторожно поднимает трубку: в трубке тут же начинается треск и голос собеседника доносится, будто издалека, по междугородней связи. Она начинает звонить его друзьям, если он где-то задерживается. Она роется в его бумагах и ящиках письменного стола. Она не выпускает его из дома в межсезонье без шапки, поэтому ему приходится выходить в шапке и за углом дома эту шапку снимать. Она знает все его рубашки и говорит, что ему куда надеть. Он получает от нее хозяйственную сумку и тюк с бельем в прачечную… Она вручает ему квитанции за квартиру и телефон. Она просит его сходить починить обувь.

Он, конечно, понимает, что ей сейчас очень тяжело, но нельзя же вцепляться в него так, что он оказывается, будто замурованным под обвалом из бетонных плит, обрушившихся при землетрясении. Вроде бы и жив, а пошевелиться и выбраться не можешь.