Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

Тут вдруг оказывается, что “Мистический Агнец” ворвался в коллективное сознание. Весной все девять панелей отреставрированного алтаря воссоединятся в новом помещении в соборе за стеклянной стеной – в заточении ради вящей сохранности. Меня обуревает завистливая симпатия к реставраторам, вооруженным скальпелями и микролупами: как тесно они соприкасаются с творением рук мастера. А может, реставраторы, с головой погрузившись в работу, тоже обнаруживают, что перенеслись в мастерскую художников, подглядывают за рабочим процессом и даже присутствуют при появлении благословенной овцы, которую привели, чтоб Ван Эйки понаблюдали за ней вблизи.

Физиономия вышеупомянутой овцы – вот что привлекло главное внимание публики, потому что реставраторы, удалив несколько слоев краски – многовековые поновления, – обнажили истинное лицо агнца. Вообразите изумление: снимаешь последнюю мутную пленку выцветшего лака, и открывается совершенно новое лицо, ответный пристальный взгляд, лицо решительно человечье. В миг экстатического отчаяния возникает желание увидеть его своими глазами. Смотрю на календарь, обнаруживаю: хоть у меня много обязательств, есть в графике окошко, пять свободных дней – успею съездить. Жаль, не могу телепортироваться в Гент, как капитан Пикар – на планету Вашти, зато могу молниеносно собраться в дорогу. Обмениваю все накопленные мили на билет до Брюсселя, укладываю свой маленький чемодан – путешествую я налегке, договариваюсь, чтобы в мое отсутствие кошку кормили, нанимаю водителя, чтобы довез на машине до Гента. Вот так, на раз-два – правда, меня мимолетно пробирает дрожь, но по причинам, никак не связанным с поездкой, – я снова сваливаю.

Все, о чем только может попросить человек

На таможне с моего маленького чемодана взяли мазок: досмотр по принципу случайной выборки. В эту случайную выборку меня включают, похоже, систематически; поэтому я воздержалась от сарказма и постаралась не терять чувство юмора – вот, несомненно, спасительная для меня броня Металлической Крысы. По ту сторону океана выхожу из самолета – а водитель уже ждет. Английским владеет свободно, складно рассказывает о своих многочисленных профессиях – помимо всего прочего, основал кондитерскую фабричку, которая специализируется на желейном мармеладе. «Не «Мишки Гамми», а «Машинки Гамми», – говорит он с гордостью, – кое-что абсолютно новенькое. Возьмите одну на пробу, – уговаривает, протягивая мне пакет с крохотными мармеладными машинками цвета драгоценных камней, в форме «фольксвагена-жука». – Бельгия – интересная страна, – говорю я, когда мы мчимся в сторону Гента. – Похоже, она таит много секретов. – А вот правительства у нас нет, – печально отвечает он. – Нашу демократию оттесняют на обочину”.

Думая о том, что нашу демократию сейчас вообще демонтируют, погружаюсь в молчание. Поправляю на себе незримый защитный панцирь, даю клятву, что в ближайшие дни ничто не сможет ранить эту путешественницу в сердце. Валентинов день в Генте. Трехдневная миссия с конкретной целью – окунуться во все, имеющее отношение к братьям Ван Эйкам, и, надеюсь, смыть ту докучливую усталость, с которой я в последнее время воюю. Прощаемся с водителем перед моим отелем. Отсюда меньше километра до собора Святого Бавона, где обитает Мистический Агнец.

Светлый приветливый зал, где подают завтрак. Беру чашку черного кофе, маленькие белые сосиски, сливы и черный хлеб, а потом, сверившись с нарисованной от руки картой, выхожу на улицу.

Перехожу мост, останавливаюсь перед архангелом Михаилом на высоком насесте – этакий воин-флюгер. Именно здесь я стояла лет десять назад со своей сестрой Линдой – любовалась панорамой соборов, пока Линда, околдованная освещением, фотографировала воду. Она ездила со мной в Гент, когда я сотрудничала с кинорежиссером Джемом Коэном. В перерыве между работой мы побежали смотреть алтарь, но, когда пришли в собор Святого Бавона, до закрытия оставалось совсем недолго. Помню, в темноте Мистического Агнца уже было невозможно рассмотреть, но на наружные панели падал свет нескольких маленьких лампочек. Я обошла вокруг алтаря, потрогала тяжелую дубовую раму. Сестра стояла на стреме, пока я в полумраке снимала на “полароид” панель с юной Марией в сцене Благовещения. Торопливо сунула беззаконный снимок в карман и вышла из собора отчасти преображенная – почувствовала себя мелкой преступницей, посвященной в знаменитую тайну.

Отчетливое ощущение контакта с чем-то, возникшее при этой короткой встрече, не имело отношения к религии – скорее я почувствовала физическое присутствие художника. Почувствовала ауру его сосредоточенности и проницательный взгляд его призматических глаз. Поклялась когда-нибудь вернуться, но все не возвращалась и не возвращалась. А лишь погрузилась в чтение книг, и в единственный тусклый полароидный снимок, и в царство памяти, которая живет в клетках твоего организма, окликает минувшие столетия и порой слышит ответ. А теперь, снова в Генте, я не побежала изо всех ног к самой желанной цели, а продвигалась неспешно, стараясь хорошенько осмыслить шаги, которые меня к ней приведут.

В соборе Святого Николая по обе стороны прохода, ведущего к главному алтарю, выстроились святые в человеческий рост. У каждого в руках – символ его призвания или судьбы: ключ, книга, математический прибор или даже золотая пила. Я села на скамью в нескольких футах от статуи святого Варфоломея, поигрывающего на диво современным кухонным ножом. В высокие окна с витражами струился свет; я ощутила теплый прилив блаженства и все утро писала в блокноте.

Дети носились по дорожкам, вымощенным искусственным камнем, обвязавшись лентами, и ленты подхватывал ветер, и они реяли в кильватере, точно длинные разноцветные хвосты воздушных змеев. Живые воздушные змеи, думала я, когда они взмыли в небо, словно и не слыша окликов своих мам. Туда, где бодрящий туман цвета роз и девичьего румянца, исчезли в благожелательной ночи – и вправду улетели. Колокол “Роланд” звонил, не унимаясь, но никто не надевал доспехи, чтобы пойти в бой, – все только рыдали, потому что никакое оружие, никакая, даже самая могучая сила не могли сдержать разящий натиск чумы. Никто не мог сделать так, чтобы горящие образки не сгорали; собор был переполнен, и многие верующие лежали ничком, простирая руки, на вымощенном плиткой полу. И все детали падали вокруг меня, словно снег. Детали свалившейся сверху игры, в которой не выигрывает никто, кроме времени, а оно летит неудержимо, так быстро, что вышвыривает меня в перекроенное настоящее. В то, которое страшится пандемии и все более отчетливого запаха глобальной войны. Игра, всё – игра, которую природа если и проигрывает, то одновременно вот-вот выиграет, потому что есть вода жизни, и она – благо, а есть язычок пламени, и оно – всего лишь свет, который пошел по кривой дорожке.

Прочла молитву, поставила свечку за детей, которых мы любим, и за тех, которых никогда не узнаем. Направляясь к выходу, обнаружила маленькую скульптуру, спрятанную в нише позади замысловатой резной кафедры. Искусно отлитая рука художника держит ручку с пером – возможно, хочет сделать набросок, но заодно ассоциируется с писательством. Я подумала о руках Уильяма и ощутила нежность духовного контакта.