Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

Потом он примолк. Мы оба примолкли. Вид у Эрнеста был усталый, по сравнению с прошлым годом стало заметнее, как его измочалила жизнь. Мне передалась горькая печаль: она, казалось, разливалась по всему бару. Поднималась к потолку, словно удушающий газ, и немногочисленные посетители, сидевшие вразброс, вскинули головы – как будто услышали детский плач.

– Я здесь насчет острова Тенджир, – пробормотал он.

Я встала, записала в блокноте “остров Тенджир”, убрала его в задний карман. Эрнест еле заметно кивнул, но ничем не дал понять, что мне следовало бы остаться. Я заметила на полу центовую монетку, наклонилась за ней. Вышла из бара с ощущением: если я войду обратно, даже через мгновение, все успеет перемениться. Черно-белая картинка станет полноцветной, а у руля будет новая барменша – в парике, при полном марафете, в платье только что из химчистки.

Я вышла, присела на скамейку неподалеку. Интересно, что делает Эрнест в Вирджиния-Бич в ноябре? То немногое, что я про него знала, указывало: его привела сюда какая-то миссия. Впрочем, он, наверно, задается тем же вопросом про меня. Я приехала, поддавшись минутному порыву, – чисто из ностальгии. Села в автобус и доехала до Ричмонда – просто взглянуть на реку Сент-Джеймс, на места, где когда-то стояла со своим братом Тоддом и разговаривала об Эдгаре Аллане По и Роберто Клементе, любимом бейсболисте брата. Тодд был похож на Пола Ньюмана. Те же синие, как лед, глаза. Та же самоироничная уверенность в себе. На него можно было положиться во всем. Во всем, кроме того, что он останется жив.

Еще несколько отбившихся от стаи: мужчина выгуливает собаку, старая китаянка в деревянных сандалиях и толстых носках, рядом внук с невероятно огромным красным мячом. Мяч, словно от эффекта соляризации, поменял цвет. Стал гигантским круглым сгустком серебристой крови. Малыш в легкой куртке, но, похоже, не мерзнет; над водой ветер сильнее, а на набережной стихает.

Я спросила себя: неужто жду, пока Эрнест выйдет из бара? Впрочем, скорее всего, он уже свалил. Какой-то он поникший. Не тот, каким был месяцев девять или десять назад, – уже не та неистовая стихия. У него что-то накрылось, а что-то другое забросило его сюда. Может, еще какая-то конспирологическая теория, что-то насчет острова Тенджир. Я увидела, как Эрнест вышел неверной походкой из бара. Когда он пошел вдоль пляжа, по променаду, мне вдруг захотелось его выследить, но нет – слишком уж мелодраматично. Несколько минут провожала его взглядом, а потом, отвлекшись на пикирующую чайку, проморгала миг, когда он куда-то свернул. Упустив свой шанс, подумала, что надо бы поискать ночлег. С собой у меня была крупная сумма наличными, а еще кредитная карта, блокнот и зубная щетка. Вдали появился мальчик на велосипеде, подкатил к моей скамейке, слез с велосипеда.

– Извините, – сказал он. – Один мужчина, его зовут Эрнест, попросил передать вам это. – И протянул бумажный пакет – в таких берут с собой обед на работу.

Я подняла глаза, улыбнулась.

– Где же он сейчас? – спросила я.

– Не знаю, он просто попросил вам это передать.

– Спасибо, – сказала я, роясь в кармане в поисках долларовой купюры.

Надо было бы немного расспросить мальчика, но он оседлал велосипед и поехал дальше. Я смотрела, как он становится все меньше и меньше, сливаясь с горизонтом, словно один из кораблей Магеллана. Вздохнув, вскрыла пакет, вынула зачитанную книгу в бумажной обложке – английский перевод “Части о критиках”[42], поля испещрены исступленными комментариями на испанском. Перелистала, дошла до снов о воде, до трех звездочек, которые особо выделила пинап-блондинка, Лиз Нортон[43] нашей компании. То, что я прочла, подталкивало сорваться с места – меня потянуло в большой город. В город, не знающий милосердия. С малоэтажной застройкой. Мехико в 1949-м. Майами в 1980-м. Я услышала шорох: сквозь кусты ко мне подкрадывались пальцы памяти – совсем как в “Звере с пятью пальцами” оторванная рука пианиста тянется к горлу Петера Лорре. Один из любимых фильмов моего брата Тодда – и мысль об этом потянула за собой сцены, не предусмотренные сценарием, другие картины из жизни. Улыбающийся Тодд, озаренный солнцем на участке, где он выстроит дом для жены и дочери. Тодд, с сигаретой в уголке рта, перегибается через бильярдный стол. Едет через всю Пенсильванию в неотапливаемом фургоне, и в воздухе сгущаются крохотные облака, когда мы подпеваем старым шлягерам из радиоприемника. “My hero”. “You Butterfly”. “I sold my heart to the Junkman” (“Я продала свое сердце сборщику утиля”). Не сейчас, сказала я, стряхнув с себя все это, и снова раскрыла книгу и начала с самого начала. Критики казались живыми в большей мере, чем прохожие, а море внезапно стало уже не морем, а фоном для слов, чуть ли не самых гениальных цепочек слов, которые были нанизаны в XXI веке.

Когда я подняла глаза, время уже пролетело, словно на собственном малюсеньком самолете. В считаных футах от меня стоял Эрнест. Выглядел так, словно полностью владеет собой: трезвый как стеклышко. Я шагнула к нему; от души слегка отлегло, но что-то расхотелось снова ходить с ним вместе по замкнутому кругу.

– Я просто писатель, – сказала я устало, – писатель и только.

– А я просто мексиканец, который верит в истину.

Я уставилась на него с прищуром. Он слегка оторопел, а потом засмеялся.

– Ну хорошо. Мой отец был русский, но прожил недолго.

– Твоего отца звали Эрнест?

– Нет, но он был серьезен, как настоящий Эрнест.

Я улыбнулась, несмотря на прилив меланхолии. В памяти мелькнул бумажник, и рука, вынимающая фото женщины в темном цветастом платье, с аккуратно причесанным мальчиком в коротких штанишках. Прочла в глазах Эрнеста: он знает, что я сейчас вижу.

– А причем тут остров Тенджир? – спросила я наконец.

– Остров уходит под воду с тех пор, как по нему прокатился ураган “Эрнесто”. Я должен загладить вину.

Я заметила, что надвигаются тучи. Подумала: дождь.

– Видишь ли, существует надпись на староанглийском языке – вырезана на деревянной планке на одной из старейших в Америке построек. “Это остров Тенджир. Не станет его, не станет и нас”.

– Ты видел ее своими глазами? – спросила я.

– Такие вещи не видишь. Их чувствуешь, как и все, что по-настоящему важно: они приходят, просачиваются в твои сны. Например, – добавил он лукаво, – сейчас ты видишь сон.

Я резко развернулась. Мы стояли все перед тем же третьеразрядным кафе.

– Вот видишь, – сказал он голосом, странно напоминавшим голос кого-то другого.

– Ты – указатель “Дрём-мотеля”, – выпалила я вдруг.

– Это “Дрим инн”, – сказал он, растворяясь в воздухе.