Вслед за змеями - Джезебел Морган

Подземный лабиринт поражал. Марья брела по нему, даже не пытаясь запомнить дорогу, восхищаясь богатством и изобилием резных камней и блестящих металлов. Строгая, сдержанная красота покоев сменялась расписными сводами и ярким блеском отполированных изумрудов и рубинов. Сложные цветочные орнаменты плавно перетекали в завитки волн, темнота морских глубин обращалась предрассветным небом, уже затронутым розовым турмалином встающего солнца.

И нигде, нигде не было ни одного изображения змеи, осточертевшего еще в поместье.

Марья не знала, хорошо это или плохо.

Одну из пещер прорезал луч света, белесый, полный танцующих пылинок. Марья подставила ладонь под свет, и он стек по пальцам вниз, словно вода. Расщелину или окно-бойницу, через которую мог бы струиться луч, она так и не нашла, словно он рождался из подгорной темноты, чтобы в ней же и раствориться.

Марья шагнула сквозь него и оказалась перед девушкой с коротко остриженными золотыми волосами. У шеи они завивались мелкими колечками, на затылке же лежали тяжелыми, блестящими прядями. Она увлеченно ткала кружево, коклюшки так и мелькали в ее руках, только ритмичный костяной перестук раздавался.

Марья облизнула губы и хриплым шепотом спросила:

– Что ты ткешь?

Девушка даже не оглянулась, не отвела взгляда от узора на вале, продолжила переплетать нити – тонкие, блестящие, меняющие цвет.

– Подойди и взгляни. – У нее оказался низкий, хрипловатый голос вечной пленницы промозглых пещер.

Марья обошла ее и вздрогнула, заметив в человечьей серой радужке тонкие змеиные зрачки. Девушка поймала ее взгляд и улыбнулась, прежде чем вновь углубиться в ремесло. За валом тянулся длинный шлейф кружев – прямой и безыскусный, один узор повторялся и повторялся в нем, только нити цвета прихотливо меняли.

За спиной девушки темнела дверь – огромная, двустворчатая, из дерева, почерневшего от времени.

– Пропусти меня, – попросила Марья, нутром чуя, что туда-то ей и надо.

– Пропущу, – змеедева кивнула, и стук коклюшек замолк, заставив Марью вздрогнуть от внезапно обрушившейся тишины. – Но у тебя есть то, что мне нужно. Сначала отдай мне это.

Марья растерянно пожала плечами, охлопала себя по карманам. Здесь у нее и своего-то ничего не было, даже одежда – и та с чужого плеча. Но за пазухой нашлось яблоко, а в кармане – серебряная веточка. Марья протянула их кружевнице, но та бросила на ее ладони короткий взгляд и снова отвернулась к рукоделию. Стук коклюшек возобновился, и было теперь в нем что-то совершенно жуткое.

– Но у меня больше ничего нет, – возразила ее молчанию Марья, сверля недовольным взглядом золотой затылок. – Можешь сама убедиться! Только пропусти меня!

– Врешь и не знаешь, что я и сама могу взять, что мне надобно.

В ее тихом голосе не было враждебности, только деловитое равнодушие. И это раздражало сильнее всего.

– Ну так бери! – Марья вспылила и рывком повернула змеедеву к себе лицом. – И как я могу врать о том, о чем сама не знаю?

– А раз не знаешь, то как отдашь? А отдав, не пожалеешь ли?

Даже вопросы она задавала со слепым безразличием камня.

Марья заставила себя успокоиться, покосилась на темную дверь за спиной кружевницы – нет, не получится проскользнуть мимо, а чтобы ссориться с непонятными подземными тварями, Марья была еще не достаточно безумна.

– Не пожалею, что бы ты у меня ни взяла. Только пропусти.

– Как скажешь, – змеедева улыбнулась, и хоть улыбка была слабой, тронувшей только губы на белом неподвижном лице, от нее дыхание сбилось и во рту сделалось кисло.

«Уж не совершила ли я самую большую ошибку?» – еще успела подумать Марья, а потом змеедева коснулась тонкими пальцами ее лба, и Марья повалилась на пол.

Зрение двоилось и расплывалось – или плавился и оплывал мир вокруг, обнажая под собой совершенно другой, знакомый до предательской дрожи в ослабших руках. Сквозь цветную мозаику на потолке медленно проступали очертания родного двора: солнце, запутавшееся в проводах, сухой и горячий воздух, пыль на губах.

Воспоминание отдалилось и побледнело, выцвело на обратной стороне век. Марья тяжело подняла ресницы, бездумно смотрела, как тонкие пальцы змеедевы перебирали по воздуху над нею, словно нить свивали, и она тянулась от ее груди – то ослепительно-золотая, то почти черная, то лиловая. Давняя грызущая боль, злость на себя – что упросила отца идти на выступление, злость на других – что молчали, не сказали о его болезни, тонкой нитью убегали прочь. Она натянулась струной, и Марья выгнулась от короткой боли, когда змеедева со звоном оторвала ее от груди.